arhipp
Активный участник
- Сообщения
- 1 404
- Реакции
- 3 202
- Баллы
- 390
- Автор темы
- #1
1. Образ черта гетерогенен по своему происхождению: в нем объединяются признаки высокой (книжной) и низкой (народной) культуры. В русской иконописи или агиографии черт, как правило, не имеет своей специфики: он соответствует византийскому образу беса. Приходится различать вообще византийского беса (церковнославянское слово), образ которого был усвоен вместе с христианской религией, и русского черта (русское слово). Специфика последнего проявляется в народных представлениях, поскольку здесь черт отождествился с языческими божками (домовым, лешим и т. п.), которые сами по себе (исторически) не являются злыми духами, хотя в христианской перспективе и воспринимаются как таковые. Черт может восприниматься как обобщенный образ, впитавший в себя эти представления.
Существует дискуссия о том, является ли черт в русской народной мифологии родовым понятием, общим для разного вида демонов, или же особым демоном, противопоставленным другим персонажам. Этот вопрос обсуждал в свое время Н.И. Толстой [Толстой 1995]; он склонялся к последнему мнению (т. е. видел в черте особого демона), но с этим, как кажется, трудно согласиться. В народных верованиях можно встретить как то, так и другое объяснение. Представляется, что здесь проявляется сложная природа черта. В разной перспективе черт как славянский мифологический персонаж может быть и тем, и тем: слово черт может выступать как родовое понятие (и мы встречаем определение, например, лешего как лесного черта, банника как банного черта, водяного как водяного черта, русалки как водяной чертовки и т. п.) или же служить общим названием для демона при отсутствии характеристик, связанных с местом (ср.: домовой, леший и т. п.), временем (ср.: шуликуны, полудница и т. п.) или какой-либо специфической функцией. В своем исконном виде славянский черт не был противопоставлен, как кажется, другим мифологическим персонажам – просто у него не выделяются специальные пространственно-временные или функциональные характеристики; такого рода противопоставление прослеживается вместе с тем в той мере, в какой славянский черт ассоциируется с христианским образом беса.
Можно полагать, что все, что относится к тем или иным представителям нечистой силы, относится и к черту (притом что обратное неверно). В последующем изложении мы будем говорить о черте именно как о родовом понятии, относя к нему все то, что известно о лешем, водяном, домовом и т. п. Иными словами, говоря о черте, мы будем ссылаться и на разнообразных представителей нечистой силы (не противопоставляя их черту).
2. Каков облик черта? Необходимо признать, что он (как и другие представители нечистой силы) не имеет своего облика: черт может представать в облике антропоморфном, зооморфном, смешанно антропо-зооморфном и, наконец, аморфном, бесплотном [Толстой 1995: 252]; наконец, он может являться и в виде неодушевленного предмета (ср. ритуальное призывание лешего, которое мы цитируем ниже). Правильнее всего говорить о полиморфизме черта. Сказанное проявляется в облике ряженых, которые изображают чертей (нечистую силу): разнообразие их вида отражает именно полиморфизм облика черта.
Отсутствие своего облика наглядно видно и в специальных формулах вызывания нечистой силы: «Хозяин, стань передо мной как лист перед травой: не черен, не зелен, а таким, каков я...» [Даль 19, 1904, IV: 198]; «Дядя дворовый, приходи ко мне не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал; приходи таким, каков я» [Ефименко II: 158, № 12]; «Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою; покажись таким, каков я» [Ефименко II: 158, № 14]. Как видим, черт может явиться в каком угодно облике: и черным, и зеленым, и синим; в виде речного вала, серого волка, черного ворона или высокой (жаровoй) ели. Но что означает: «...таким, каков я»? Означает ли это, что черт должен предстать в человеческом образе, или же он является в виде двойника человека, который его вызывает? Кажется, что имеется в виду именно последнее5. Совершенно так же и ангел в славянских сказках принимает облик человека, которому он покровительствует и становится его двойником [СУС, № 795]. Ср. в связи с этим магическое отношение к зеркалу, запреты детям смотреться в зеркало, запреты смотреть в зеркало вечером или ночью или, наконец, гадание с зеркалом (когда черт отражается в зеркале в виде суженого). То же проявляется (вне славянского ареала) в близнечном культе, где предполагается, что один из близнецов принадлежит нашему миру, а другой – миру потустороннему [Штернберг 1927: 6; 1936: 84, 85, 91, 95, 98, 101].
3. Итак, черт, строго говоря, лишен своего облика: он предстает в самых разных образах. И все же есть по крайней мере одна общая характеристика, один типичный признак, который его характеризует: то, что можно было бы назвать перевернутостью.
Показательно распространенное поверье: для того чтобы увидеть черта, необходимо нагнуться и посмотреть себе сквозь ноги. Так, например, в Вологодской губернии считали, что в вихре будет виден черт, если встать на четвереньки и посмотреть промеж ног [Иваницкий 1890: 120]. Ср. архангельское поверье: «Как зашумит, так в промежник (промеж ног) взглянеш – и видно чорта» [Богатырев 1916: 45]. Сходным образом, для того чтобы увидеть лешего, надо «нагнуться и, глядя в отверствие, образовавшееся между ногами, говорить: “Дядя леший, покажись...”» [Ефименко ІІ: 158, № 14]; ср.: Померанцева 1975: 168, №4]. В русской народной легенде дьявол говорит Еве: «Разуй левую ногу, да глянь сквозь ноги на мине» [Афанасьев 1914: 101, №14]. Свидетельства такого рода могут быть умножены. Таким образом, чтобы увидеть черта (или какого бы то ни было представителя нечистой силы), надо принять перевернутое положение.
Это объясняется тем, что черти (как и разнообразные представители нечистой силы) принадлежат потустороннему миру; потусторонний же мир характеризуется перевернутостью по отношению к миру посюстороннему: он воспринимается как мир с обратными связями. Представление о перевернутости связей потустороннего (загробного) мира исключительно широко распространено, и есть основания полагать, что оно имеет универсальный характер. Во всяком случае у самых разных народов бытует мнение, что на том свете правое и левое, верх и низ, переднее и заднее и т. п. меняются местами, т. е. правому здесь соответствует левое там, солнце движется в загробном мире с запада на восток, реки текут в обратном направлении, когда здесь – день, там – ночь, когда здесь – зима, там – лето и т. п.: оба мира – посюсторонний и потусторонний – как бы видят друг друга в зеркальном отображении (см. подробнее: [Успенский 1985/1996]).
Принимая перевернутое положение, мы реализуем анти-поведение, т. е. обратное, перевернутое поведение, поведение наоборот, и тем самым приобщаемся потустороннему миру. Соответственно, в этих условиях мы можем увидеть черта и других представителей этого мира. Поэтому в Древней Руси могли считаться антихристианскими, «кощунственными» скоморошьи акробатические игры, где человек принимал перевернутое положение [Успенский 1985/1996: 475, примеч. 11]. Нечто подобное отмечается и в других странах: так, в Древнем мире акробаты имели ритуальные функции и, в частности, участвовали в похоронных ритуалах [Успенский 1985/1996: 471–472]. Характерным образом в древнерусской «Повести о Петре и Февронии» дева Феврония говорит посланнику князя Петра: «Братъ же мои идѣ чрезъ ноги въ нави зрѣти» [Кушелев-Безбородко І: 30, ср. 36, 41; Дмитриева 1979: 214, 229, 244, 255, 268, 279, 29б, 317, ср. также 300, 307]. Для профана слова Февронии объясняются в том смысле, что брат ее полез на дерево за медом, откуда может сорваться и умереть (именно так объясняет Феврония свои слова пришедшему к ней юноше); вместе с тем эти слова имеют и другой, эзотерический смысл, связанный с цитированным выше поверьем: посмотрев себе промеж ног, можно увидеть потусторонний мир.
Совершенно так же могут считать, что, для того чтобы увидеть черта, надо снять одежду, вывернуть левый рукав и посмотреть сквозь него (Полесский архив). Нетрудно усмотреть здесь проявление того же принципа перевернутости, который может проявляться как в противопоставлении верхнего и нижнего, так и в противопоставлении левого и правого, прямого и вывернутого наизнанку.
Перевернутость отражается как в облике демонов, так и в магических ритуалах, с ним связанных. Так, леший, по распространенному представлению, бывает застегнут наоборот (левая пола одежды закрывает правую), у него перепутаны обувь и рукавицы (правый сапог на левой ноге, левый на правой; правая рукавица на левой руке, левая на правой); волосы лешего зачесаны налево (а не направо, как принято), одет он в платье, вывороченное наизнанку; садясь, он закидывает левую ногу на правую; дым из печи лешего идет против ветра и т. п. [см.: Максимов XVIII: 79, 81, 83; Zelenin 1927: 389; Афанасьев 1865–1869, І: 187, примеч. 3; Афанасьев 1865–1869, ІІ: 332; Балов и др. IV: 87; Терещенко VI: 135; Неуступов 1902: 118; Никифоровский 1907: 68; Шереметев 1902: 46; Богданович 1895: 79). Сходные признаки приписываются и водяному, который, подобно лешему, застегнут «на левую сторону»; считается, что леший и водяной «всегда стоят к солнцу спиной» [Терещенко VI: 135]. Равным образом предполагается, что домовой действует левой рукой [Максимов XVIII: 39]; кикиморы (шишиги), которые заходят в баню по ночам и прядут там, сучат нитки не слева направо, как обычно, а наоборот – справа налево, т. е. против солнца [Завойко 1917: 38].
Точно так же черту может приписываться мена верха и низа: в частности, бесы могут изображаться на иконах с лицом на месте полового органа [Успенский 1907: 23], и это находит отражение в облике ряженых, изображающих чертей. Ср. также представление о том, что у черта (или лешего и т. п.) вывернуты назад коленки или пятки [Thompson: G 303.4.56; Никифоровский 1907: 69]. Все это разные проявления одного и того же принципа – принципа перевернутости.
Полагают, что колдуны, которые так или иначе ассоциируются с нечистой силой (и ей уподобляются), в действительности могут быть перевернуты вверх ногами и в определенные моменты их можно увидеть в таком положении [Максимов XVIII: 129; Минх 1890: 16; Афанасьев 1865–1869, ІІІ: 497, примеч. 2]; между тем сами колдуны, напротив, видят ангелов кверху ногами [Ушаков, 1896: 167], т. е. ангелы и колдуны противоположно ориентированы по отношению друг к другу. Колдуны крестятся левой рукой [Зеленин І: 68; Срезневский 1913: 492, № 34; Богатырев 1916: 70; Смирнов 1927b: 42, № 13], слева направо [Никитина 1928: 317], поворачиваются спиной к алтарю во время богослужения [Максимов XVII: 120; XVIII: 129; Зернова 1932: 48], переворачивают иконы [Терновская 1976: 164], становятся на иконы [Максимов XVIII: 128, 146; Зеньковичи 1877: 27; Лесков 1881: 234–235; Никитина 1928: 309–310; Балов и др. IV: 112; Zelezin 1927: 45, №19] или на крест [Забылин 1880: 396; Мордовцев ХХ: 7; Максимов XVIII: 128; Ефименко ІІ: 221, № 108; Астахова 1928: 39; Черепнин 1929: 102], вешают крест на спину [Ефименко ІІ: 221, №108; Черепнин 1929: 101], ставят свечу вверх пятой [Шейн ІІ: 514] или переламывают ее и зажигают с середины [Афанасьев 1865–1869 ІІІ: 201; Зеленин 1914–1916: 694; Шейн: ІІІ 14; Богданович 1895: 169].
Вообще обратное, перевернутое поведение, т. е. поведение наоборот (анти-поведение), предполагается необходимым при общении с нечистой силой; оно проявляется в разного рода магических ритуалах (в частности, в колдовстве и гадании). Человек при этом уподобляется демонам: анти-поведение – в тех или иных его формах – естественно смыкается с поведением, приписываемым представителям потустороннего мира; именно поэтому оно и приобретает магический смысл. Если для колдунов общение с нечистой силой имеет постоянный или регулярный характер, то в случае гадания, произнесения заговоров и т.п. оно является временным, ситуационно обусловленным. Ср. характерное описание гадания в Васильев вечер: «Под новый год, поздно вечером, берут курицу, приносят в дом, на полу делают углем круг, обязательно левой рукой и в левую сторону (т. е. против солнца), этим призывают на помощь чертей»; «В Рождество, когда придут уже от обедни (бывает еще темно), идут к овину, обскакивают на левой ноге против солнца вокруг овина 3 раза, каждый раз приговаривая: “чертово место, черт с тобой!” и смотрят в окошко. Увидишь в овине своего(ю) суженого(ую). После гаданья, прежде чем уйти домой, нужно разворожицьця – обскакать овин на правой ноге в противоположную сторону (по солнцу) 3 раза со словами: “Богово место – Бог с тобой!” – иначе может случиться несчастье (“черт схватит и утащит”)» [Смирнов 1927а: 42, 63 (№ 13, 368), ср. также: 45, 65, 66, 68, 69, 70, 71 (№ 59, 397, 414, 415, 446, 447, 451, 452, 454, 460, 461, 464, 469, 470, 479)].
Так же могут поступать и для того, чтобы уберечься от нечистой силы: вообще магическое поведение, направленное на призывание демонов, и поведение, направленное на то, чтобы уберечься от них, могут совпадать в своих формах; в обоих случаях предполагается общение с демонами, и это выражается в перевернутом поведении18. В целом можно сказать, что анти-поведение демонстрирует причастность к потустороннему миру (см. подробнее [Успенский 1985/1996]).
Перевернутость поведения может принимать самые разные формы. Выше мы приводили очевидные случаи перевернутого поведения (когда имеет место мена правого и левого, верха и низа, переда и зада). В других случаях внешне несхожие между собой действия могут соотноситься в культурном сознании, выстраиваясь в четкие дихотомические ряды. Таким образом, квалификация тех или иных действий как прямых или обратных совсем не всегда может быть выведена из характера поведения. Очень часто приходится квалифицировать действия тем или иным образом на основании других, сопутствующих действий – исходя из того, что соответствующая дихотомия в принципе задана в культурном сознании.
4. Связь демонов с перевернутым поведением проявляется и в языковом отношении, в плане речевого поведения. Характерно само представление о связи физической перевернутости с речевым анти-поведением. Так, в «Сказке о Грозном и старце», когда по приказу Ивана Грозного богослужебную книгу кладут на амвон вверх ногами и вниз началом, т. е. переворачивают ее как по горизонтальной, так и по вертикальной оси, подобная перевернутость не делает прочтение текста невозможным, но меняет его содержание на противоположное: «И царь сошел с крылоса; и как приходит пролог чести, царь говорит архимандриту, чтобы положили исподнею доскою вверх, да обернуть главою вниз, а низом вверх <...> И старец пошел чести и отворил книгу и учал (в)здорное говорить...» [Веселовский XVI: 165; ср.: Иванов 1973: 51]. Сходным образом в бурятском эпосе Лобсоголдой «поворачивает язык» Буйде Улан-батору, и тот говорит не то, что видел, т. е. вывернутый наоборот язык не лишает способности говорить, но меняет смысл речи [Абай Гэсэр 1960: 215, 228, 234; ср.: Неклюдов 1979: 135].
Между тем египтяне считали, что, для того чтобы научиться другому языку, следует просто изменить положение языка во рту, перевернуть его [Sauneron 1960: 40–41]. Отсюда египетские глаголы речи «говорить» (dd) и «вещать» (mdw) относились только к египтянам, остальные же «горностранцы» (чужеземцы) не говорили, а «лопотали», «бормотали», что, можно думать, по мнению египтян, зависело от неправильного положения языка во рту (см.: Петровский 1980: 8). Не менее характерны китайские представления о запредельных людях (живущих по ту сторону культурно освоенного пространства) с языком навыворот: «…по преданию, у жителей этой страны языки росли в обратном направлении – к горлу» [Юань Кэ 1965: 250, 252]. Представление об иностранной речи как о речи заведомо неправильной, перевернутой, нашло отражение в русском выражении говорить наопакушу (наоборот) – «нечисто, картаво, либо как нерусский» [Даль 1912–1914, ІІ: стлб. 1161]. Ср. также др.- греч. βάρβαρος «негреческий, иноземный» (по-видимому, звукоподражательного происхождения) или рус. тарабарский «непонятный, бессмысленный, чужой» (о речи) от тары-бары «болтовня» (тоже звукоподражательное). Достаточно показательно в этом отношении и название немцы: иностранцы по существу являются немыми, им отказано в способности говорить.
Отсюда речевое анти-поведение может приписываться демонам (как и вообще представителям потустроннего мира) – в самых разных традициях – и, соответственно, предполагаться при общении с ними.
Речевое анти-поведение, т. е. отталкивание от нормального говорения, может реализовываться различным образом: в замене слов, во введении отрицаний, в чтении слов задом наперед, во всевозможных деформациях слов, в использовании иностранного языка, в глоссолалических речениях и т. п.; способы реализации анти-поведения оказываются очень разнообразными, но в каждом случае имеет место отчетливая противопоставленность соответствующих форм речи нормальному или нормативному речевому поведению.
Все это проявляется у русского черта (или вообще нечистой силы) с одним характерным добавлением: демоны могут говорить вульгарно на сугубо утрированном разговорном языке, их речевое поведение отчетливо противопоставлено языковой норме. Здесь отражается актуальная для русской культурной традиции проблема языковой ситуации – то, что по-итальянски именуется questione della lingua. На этом мы остановимся подробнее.
5. Как изъясняется черт? И в этом случае приходится различать книжного беса и собственно русского, народного черта. В переводных агиографических памятниках бес говорит по-церковнославянски (так же, как и все остальные персонажи), что соответствует обычно греческому языку оригинала.
Иногда можно встретить указание, что бес говорит на сирийском языке (к дальнейшему см. подробнее [Успенский 1979/1996]). Можно было бы предположить, что здесь проявляется анти-поведение, т. е. восприятие иноязычной речи как глоссолалической; однако это не так. Бес изъясняется по-сирийски не столько ввиду непонятности или какой-либо отрицательной характеристики этого языка, сколько ввиду его древности; сирийский (арамейский) язык считался древнейшим (первоначальным) языком, поскольку на нем говорил Христос (это отразилось в сказаниях о начале славянской письменности). Точно так же в средневековой католической легенде монах, к которому приводят бесноватого, требует, чтобы бес говорил с ним на латыни [Успенский 1979/1996: 60]. В Киево-Печерском патерике бес «нача глаголати жидовьскіи и потомъ латынскіи, таже грѣческіи, и спроста рещи всѣми языкы» («О Лаврѣнтіи Затворници. Слово 26» [Киево-Печ. Патерик 1911: 92]). Здесь называются три древнейших языка, которые фигурируют в надписи на титле Христа (Лк 23: 38). Все эти случаи объясняются не отрицательными характеристиками беса, а его древним происхождением (поскольку Сатана – это падший ангел).
Вместе с тем в книжных церковнославянских памятниках русского происхождения дьявол может говорить по-русски или с маркированными элементами русской разговорной речи (так, например, в «Повести о некоем богоизбранном царе и о прелести дьяволи» или в старообрядческом «Собрании от Святаго Писания об Антихристе»). Это совершенно естественно с точки зрения русского книжника, который приписывает порчу церковнославянского языка, выражающуюся в тенденции «книжные (речи) народными обезчещати», говоря словами Зиновия Отенского [Зиновий 1863: 967], именно умышлению дьявола. В такой перспективе русский язык предстает как заведомо неправильный, искаженный, и это отвечает онтологической неправильности самого беса.
Точно так же в псалмодическом, распевном церковном чтении (lectio solemnis) прямая речь бесов может быть отмечена разговорной интонацией, контрастирующей с торжественным стилем чтения [Владышевская 1976: 90].
Не случайно черт не любит, чтобы его называли по-церковнославянски бес, но любит русское слово черт [Зеленин ІІ: 89].
Характерной чертой речевого поведения чертей и вообще нечистой силы является матерная брань – так сказать, квинтессенция русской речи [Успенский 1983–1987/1996: 78; Санникова 1994: 80]. В полесской космогонической легенде рассказывается о сотворении черта: здесь описывается сошествие воскресшего Бога в ад, когда он тянет людей из пекла. Все подают руки, рук много, и один не стерпел и «по-русски загнул матом. И Исус Христос его не взял, и он сделался чертом» [Успенский 1983–1987/1996: 78; Санникова 1994: 80]. Таким образом, само появление черта связывается с матерной руганью. Соответственно, матерятся и ряженые, изображающие чертей [Успенский 1983–1987/1996: 73–75]. Вместе с тем при встрече с чертом или какими-либо представителями нечистой силы необходимо матерно выругаться [Успенский 1983–1987/1996: 78–79].
Ассоциация русского (некнижного) языка с нечистым, дьявольским началом отчетливо проявляется в правилах написания сакральных слов (к дальнейшему см. подробнее [Успенский 1989/1996: 50–52], там же и ссылки на источники). Так, например, древнерусские писцы, говоря о лжеапостолах, могут последовательно писать слово «апостол» с отражением аканья (апостал); таким образом противопоставляются церковнославянское «окающее» и русское «акающее» произношение, причем специфическое русское произношение соотносится с дьяволом как «отцом лжи». Точно так же слово «враждебно» предписывалось писать вражебно, а не враждебно, если это слово было производным от враг в значении «дьявол» (ср. inimicus); аналогично следовало писать рождество Христа, Богородицы или Иоанна Предтечи, но рожство Ирода. Слово божественное можно было писать только если речь шла об истинном Боге, в противном же случае предписывалось писать боское; таким образом, по отношению к ложным богам считалось уместным употреблять форму, претеревшую ассимиляционные изменения, естественные для русского языка (божьский > боский), но недопустимые в языке церковнославянском. Примеры такого рода могут быть умножены.
6. Соответственно, речевое поведение чертей (или вообще нечистой силы) характеризуется искажением слов – можно сказать, их порчей. Это вполне понятно: здесь проявляется тот же принцип, о котором шла речь выше. Если в книжном тексте черт говорит по-русски, поскольку русский язык традиционно воспринимался как испорченный церковнославянский, то в русском (некнижном) тексте, в быличках например, он может говорить на искаженном, сугубо неправильном русском языке. Это может выражаться, в частности, в усечении слов. Так, домовой может говорить отдельными слогами: когда его спрашивают, к худу или к добру он явился, он отвечает: к до, к ху [Добровольский 1914: 179; ср.: Черепанова 1996: 39–40 № 75, 88]. Наверняка подобным образом ведет себя не только домовой, но и другие представители нечистой силы.
Усечение слов (синкопа) – характерный признак разговорной речи. В некоторых случаях оно встречается очень часто: например, для итальянской разговорной речи типична апокопа конечной безударной части слова. В русском языке это явление особенно характерно для апеллативов: например, оно имеет место в таких формах, как ма, па (вместо мама, папа), а также в уменьшительных формах собственных имен типа Саша (из Алексаша) и т. п. Таким образом, речевое поведение домового, в сущности, смыкается с русской разговорной речью, реализуя те тенднции, которые в ней заложены.
В другой быличке нечистая сила говорит Сус Христос, и это отмечается как характерный речевой признак [Садовников 1884: 237, № 71]. Следует иметь в виду, что черти или представители нечистой силы, вообще говоря, избегают называть Христа по имени, предпочитая пользоваться описательными оборотами30; это обусловлено, конечно, сакральным характером Божьего имени. Но в данном случае демон произносит имя Христа в неправильной, усеченной форме.
Замечательно, что эта форма (Сус Христос) употребительна в разговорной речи. Поведение демонов совпадает, таким образом, с поведением людей, которые говорят «неправильно» с точки зрения принимаемой языковой нормы.
Это не единственный случай совпадения бесовского речевого поведения с речевым поведением людей. Так, в некоторых источниках встречается свидетельство, что «нечистики» произносят имена людей «в искаженном виде». Судя по примерам, речь идет о полуименах: Ванька, Мишка, Дашка и т. п., которые приняты в обиходном общении [Никифоровский 1907: 31]. Эти имена, как мы уже отмечали, восходят к усеченным формам имен, типичным для разговорной речи.
Мы говорили об усечении слов, но это не единственный способ искажения слов в устах нечистой силы. Другим способом является, напротив, вставка дополнительных звуков. Вот как говорит леший в русской быличке: «Я вижу дырашь, принесу иглашь и зашью дырашь» [Преображенский 1864: 519]. Разговор лешего разительно напоминает в данном случае детские условные (секретные) языки, основывающиеся на частичном искажении слов [Виноградов 1926: 93–98; Успенский 1970/1997: 252–253]. Во всех этих примерах так или иначе проявляется отношение к русской некнижной (вульгарной) речи.
7. Наконец, для разговора чертей (вообще нечистой силы) характерна глоссолалия. Так, например, русалки бьют в ладоши и говорят: «Бaла бух, бух! Некрещеный дух» [Стороженко 1894: 46] или же: «Гу! гу! уу-гу! гутата-гуляля!» [Зеленин 1916: 168, ср. 139, 146, 170; Шейн 1874: 127], «Огэ, огэ, огэ. Шу-ги, шу-ги» (полесский архив [Санникова 1994: 73]), «Ним-ним-ним» [Виноградова 1999: 194]; ср. заговор от русалок, имитирущий, по-видимому, речь самих русалок: «Калі-буд-буд! Дайте мені волосинку зарізати та детинку» [Номис 1864: 6]. Домовой говорит: ка хынь, хынь [Богатырев 1916: 56] и издает звук «х» [Ушаков 1896: 154]; вообще речевое поведение домового характеризуется глаголами хеньхить: захеньхило (прош. вр.) [Богатырев 1916: 56], хyхнеть (3 л. ед. ч. наст. вр.: домовой хyхнеть) [Добровольский 1914: 179] и т. п. Болгарский навяк (разновидность нечистой силы) выдает себя криками «мяу-вяу, мяу-вяу!», вампир приговаривает «трънга-мънга, трънга-мънга!», караконджул (другой мифологический персонаж) – «стрико-лико, стрико-лико!» или «там-па-ра, тум-па-ра»! [Мицева 1994: 88, 102, 136; Георгиева 1993: 192; Виноградова 1999: 194]. Следует отметить, что глоссолалия в народных представлениях может характеризовать и речь ангелов, однако речь ангелов и чертей противопоставлена по звучанию. Мы не знаем русских примеров, но приведем пример из словацкой детской игры в ангела и черта:
Ангел. Генгеленге бомбо!
N. Это кто?
Ангел. Ангел.
Черт. Рум, рум, рум!
N. Это кто?
Черт. Черт
[Богатырев 1971: 147, примеч. 6].
Если речь Ангела (генгеленге) составлена из тех же звуков, из которых состоит само слово ангел, то речь Черта, по-видимому, имитирует шум.
Один из типичных признаков нечистой силы – неразборчивость речи (гугнивость) и нечто аналогичное заиканию; вообще речевое поведение «нечистиков» относится, так сказать, к сфере дефектологии. Необходимо иметь в виду при этом, что и народная русская речь, поскольку она предстает в языковом сознании как отклонение от языковой нормы, может восприниматься носителями стандартизованного языка именно как патологическое явление: не случайно возникновение диалектов воспринималось в свое время как порча языка, которая произошла от картавых, шепелявых, гугнивых людей, заик и т. п. [Успенский 1985/2008: 21–22, примеч. 4].
Так, согласно одному этнографическому свидетельству, черти говорят «часто-часто и плохо-непонятно густым голосом и много раз одно и то же слово повторяют» [Брюсов 1976: 89]. Когда леший поет песни, невозможно разобрать слов [Померанцева 1975: 36; cр.: Максимов XVIII: 81; Мошинский ІІ/1: 640; Виноградова 1999: 194]. По другим сведениям, «лешие не говорят, а только смеются» [Сахаров VII: 61]. Вместе с тем представителям нечистой силы присущи звуки «гортанные, надсаженные, с металлическим отзвуком»; «когда нечистики оживленно разговаривают, спорят, слушатель улавливает смешение гортанных и пискливых звуков с шипеньем и урчаньем» [Никифоровский 1907: 31; см. еще
в этой связи: Санникова 1994: 74–75]. Считается также, что «нечистик избегает слов с буквою р» [Никифоровский 1907: 31].
Характерно в этом смысле, что письмо лешему (к которому обращаются с требованием возвратить заблудившуюся в лесу скотину) пишется каракулями, а не обычными буквами; это отвечает тому, что леший, как и другие представители нечистой силы, говорят неразборчиво, невнятно; каракули – это своего рода графическая глоссолалия.
Представление о глоссолалической речи чертей нашло отражение и в литературных источниках. Вот, например, как изъясняются бесы в «Воительнице» Лескова: «Шурле-мурле, шире-мире-кравермир, – орет один (бес)» [Лесков І: 210]. Здесь явно обыгрываются парные слова (звуковые повторы) в экспрессивной лексике типа шуры-муры, шалды-балды, шалтай-балтай и т. п., которые сами по себе имеют глоссолалический характер; для такого рода повторов характерно чередование шипящего и билабиального согласного [Якобсон 1921: 55–56]. Ср. считалку: шишел – вышел, вон пошел (вариант: шишел – мишел), где шишел, возможно, – название нечистой силы (ср. шишига).
Другой пример глоссолалического поведения бесов представлен у Сумарокова в «Хоре к гордости», написанном для московского маскарада 1763 г., где бесы поют:
Гордость и тщеславие выдумал бес.
Шерин да берин лис тра фа,
Фар фар фар фар люди ер арцы,
Шинда шиндара,
Транду трандара,
Фар фар фар фар фар фар фар фар ферт.
Сатана за гордость низвержен с небес.
Шерин да берин лис тра фа,
Фар фар фар фар люди ер арцы,
Шинда шиндара,
Транду трандара,
Фар фар фар фар фар фар фар фар ферт
[Сумароков VIII: 342].
В основе этого текста – глоссолалические сочетания, образующиеся в процессе чтения по складам (люди ер арцы… ферт).
Характерно, что такого рода сочетания отражаются в детских считалках, а также в детских условных языках ([Успенский 2013]; см. здесь вообще о связи “Хора к гордости” с фольклорной традицией и прежде всего с детским фольклором]).
Как уже было отмечено, глоссолалии могут восприниматься как элементы иностранной речи (и наоборот).
В древнерусском Азбуковнике читаем: «...злочестивые волхвы и чародеи в различных их мнимых заговорных молитвах пишут иностранною речью бесовская имена, тако же творят и над питием, шепчуще призывают та злая имена и дают ту ядь и питие болным вкушати, овем же с теми злыми имены наюзы на персех дают носити» [Афанасьев 1865–1869, III: 431, примеч. 5]. У поляков «иноязычная речь приписывается <...> водяному и диким лесным людям (говорят по-немецки), водяной может пользоваться также еврейским и египетским языком, демон hiszpanka (олицетворение эпидемии гриппа “испанка”) говорит по-испански, «словно бы по- немецки». По поверьям украинцев восточной Словакии демоны (перелесниця, боґыня, ежибаба) употребляют исковерканные слова, иногда венгерские: “шоє – своє, хвоє – твоє, туря – куря”» [Санникова 1994: 73]. У Данте в «Божественной комедии» Плутос (Pluto), звероподобный демон, который охраняет IV круг ада, кричит: «Pape Satan, pape Satan, aleppe!» («Ад», VII, 1); слова эти не имеют смысла и расшифровке не поддаются – это типичная глоссолалия; характерно вместе с тем, что Бенвенуто Челлини принимает эти слова за текст на французском языке [Челлини 1931: 482].
8. Еще одной особенностью речи чертей или нечистой силы является повторение слов. Так, по цитированному уже свидетельству черти «много раз одно и то же слово повторяют» [Брюсов 1976: 89]. Это особенно наглядно проявляется в ситуации диалога. О лешем известно, например, что он повторяет обращенную к нему человеческую речь, и, соответственно, эхо считается откликом лешего [Иваницкий 1890: 124; Бурцев ІІ: 190]. Ср. рассказ о встрече с лешим, который является в виде знакомого человека; на вопрос путника «Куда пошел, Демид Алексеевич?» леший отвечает такими же вопросами: «Куда Демид пошел? Куда Алексеевич пошел?» [Криничная 1993: 9]. В другом рассказе, встретив лешего, «человек, не узнавший его, спрашивает: “Что, дяденька, ищешь коней?”. А он во весь-то лес: “Ха-ха-ха! Что, дяденька, ищешь коней?” [Криничная 1993: 11; Виноградова 1999: 188]. Или бабы встречают мужиков с косами и говорят им: «“Ой, да и косыньки-то как хороши!” В ответ косцы хохочут: “Хо-хо-хо! Ой, да косыньки... Ой, да косыньки...”» [Криничная 1993: 14; Виноградова 1999: 195]. Отсюда лешего вызывают криком ау [Зеленин 1914–1916: 163, 186] – вероятно, потому, что когда кричат ау, предполагается такой же отклик (ср. поговорку: «Как аукнется, так и откликнется»). Таким же образом ведет себя и банник, который показывается хозяйке в виде черного кота: «Я говорю “Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс” <...>. А он тожo на меня глядит да: “Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс!”» [Лобкова 1995: 39]. Ср. полесский рассказ: «Баба шукала гуся, тее видит гуся и говорит, гладит: “Гусочка, гусочка!”, а эта гусь отвечает: “Гусочка, гусочка!” Спужалась до смерти, кинула. То нечистый» [Санникова 1994: 74]. Выше мы видели, что домовой или леший может явиться в облике человека, который его призывает, т. е. как бы в виде его отражения: это распространяется и на речевое поведение.
Достаточно характерно описание разговора колдуна и чертей, которые требуют у него работы: «“Срубите елок, срубите елок”. А они говорят часто-часто и плохо-непонятно, густым голосом и много раз одно и то же слово повторяют: “Сколько елок, сколько елок, сколько елок?” – “Десять елок, десять елок”. Они скоро-скоро назад придут и спрашивают: “Мы срубили, мы срубили”. “Что нам делать? что нам делать? что нам делать?..”» [Брюсов 1976: 89–90]. Эта особенность речевого поведения нечистой силы нашла отражение у Гоголя в «Заколдованном месте»: «Стал копать (клад) – земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел. “А, голубчик, вот где ты!” вскрикнул дед, подсовывая под него заступ. “А, голубчик, вот где ты!” запищал птичий нос, клюнувши котел. Посторонился дед и выпустил заступ. “А, голубчик, вот где ты” заблеяла баранья голова с верхушки дерева. «А, голубчик, вот где ты!” заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло. Дрожь проняла деда. “Да тут страшно слово сказать!” проворчал он про себя. “Тут страшно слово сказать!” пискнул птичий нос. “Страшно слово сказать!” заблеяла баранья голова. “Слово сказать!” ревнул медведь. “Гм…” сказал дед, и сам перепугался. “Гм!” пропищал нос. “Гм!” проблеял баран. “Гум!” заревел медведь» [Гоголь І: 314].
Соответственно, повторение слов свойственно и святочным ряженым, изображающим нечистую силу, которые говорили «по-кудесьему». Ср.: «Требование говорить “по-кудесьему” (то есть необычным образом – скороговоркой или повторами) предъявлялось святочным ряженым, называемым в Вологодской губернии “кудесами”: “И говорят-то [они] не по-нашему: О-о-о-о! Кудясa, кудясa, кудясa! <...> Идём, идём, идём, кудясa! Как живетe, как живетe?”».
Повторение в ситуации диалога характерно и для речи халдеев в «Пещном действе», когда один халдей повторяет слова другого – «подваивает», т. е. откликается как эхо; это отвечает ассоциации халдеев с нечистой силой46. Ср. диалог халдеев: «...Халдѣй кличетъ: товарыщъ. Другій же халдѣй отвѣщаетъ: чево. И первый халдѣй глаголетъ: Это дѣти царевы. А другій халдѣй подваиваетъ: царевы. Первый же глаголетъ: нашего царя повелѣнія не слушаютъ. А другій отвѣщаетъ: не слушаютъ. Первый же халдѣй говоритъ: а златому тѣлу не покланяются. А другій халдѣй глаголетъ: не покланяются. Первый же халдѣй говоритъ: и мы вкинем их в пещь. А другаго отвѣтъ: и начнем их жечь» [Никольский 1885: 200]; ср.: Голубцов 1899: 63–64, 248, примеч. 2; Савинов 1890: 47–49]. Очевидно, что рифма в конце данного диалога («И мы вкинем их в пещь. – И начнем их жечь») воспринимается в этом контексте как вариант повторения, т. е. как вид речевого анти-поведения. Следует иметь в виду при этом, что нечистой силе приписывается способность говорить рифмованной речью [Санникова 1994: 74; Виноградова 1999: 194–195].
Так же могут вести себя и юродивые. Это не должно нас удивлять: для юродивых в принципе характерно анти-поведение, и, следовательно, образ действия юродивого внешне может быть неотличим от магического (колдовского) поведения (не случайно юродивых нередко принимали за колдунов) [Успенский 1985/1996: 468–470]. В Житии Михаила Клопского рассказывается о появлении святого в монастыре (его неожиданно находят в одной из монастырских келий): «И игумен сотвори молитву “Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас грешных!” И он против створил молитву тако же. И игумен 3-жды створил молитву и он противу такоже сотворил 3-жды молитву против игумена Феодосиа. И Феодосий молвит ему: “Кто еси ты, человек ли еси или бес? Что тебе имя?” и он ему отвеща те же речи: “Человек ли еси или бес? Что ти имя?” И Феодосий молвит ему в другие и вь третее те же речи: “Человек ли еси или бес, что ти имя?” И Михайла противу того те же речи в другие и в третие: “Человек ли еси или бес?” <...> И игумен воспроси его Феодосей: “Как еси пришел к нам и откуду еси? Что еси за человек? Что имя твое?” И старец ему отвеща те же речи: “Как еси к нам пришел? Откуду еси? Что твое имя?”» [Дмитриев 1958: 89–90; ср. тот же эпизод по другим редакциям: Там же: 100, 113–114, 145].
Любопытно, что аналогичное явление наблюдается в так называемом «имяреченьи» или «имиряченьи» (феномен, отчасти сходный с кликушеством) у камчадалов, старожильческого русского населения Камчатки; «имяреченье» встречается в основном у женщин и стариков. Следует отметить при этом, что девочки играют в «имяреченье», т. е. этот вид поведения в какой-то мере усваивается, вероятно, искусственным путем [Сокольников 1911: 117].
В этом и в других случаях «имяреченье» удивительно напоминает речевое поведение, усваиваемое нечистой силой.
9. Прямые свидетельства о речевом поведении нечистой силы довольно редки (их приходится собирать по крупицам). Зато очень часты указания, как надо вести себя при встрече с нечистой силой (понятно, почему так: эти указания имеют практический смысл!). Следует полагать, что при контакте с демонами надо вести себя так, как ведут себя сами демоны, т. е. уподобляться им. Как мы уже отмечали, при общении с нечистой силой (будь то колдовство, гадание или разного рода магические обряды) предполагается необходимым перевернутое поведение (анти-поведение). Такая перевернутость в принципе характеризует нечистую силу, и таким образом человек в подобных случаях в своем поведении временно уподобляется демонам. Исходя из этого, мы можем более подробно и полно реконструировать речевое поведение демонов.
Приведем пример. Поляки приписывают разным представителям нечистой силы, например лесным «диким людям», обыкновение все человеческие слова произносить с отрицанием (вставляя отрицательную частицу перед каждым словом) [Зеленин 1934: 228; Зеленин І: 86; Мошинский ІІ/1: 640]. У восточно-славянских демонов это явление, насколько мы знаем, не отмечено; тем не менее есть основания полагать, что оно и здесь должно иметь место.
Так, для того чтобы вступить в контакт с нечистой силой, гадающий снимает с себя крест и пояс и говорит: «Не благослови Господь» [Ефименко І: 196]; в других случаях, приступая к гаданию, говорят: «Не властен Бог, не благослови Христос» [Балов и др. ІІ: 76]. Точно так же молитва («Отче наш») с отрицанием перед каждым словом превращается в заговор, который произносится у гуцулов в ночь на Ивана Купалу, чтобы достать цветок от папортника (магическое средство, способное обогатить его владельца); в дальнейшем при возвращении домой предписывается прочесть ту же молитву в правильном виде для того, чтобы оградиться от нечистой силы.
То же имеет место при произнесении так называемых черных заговоров, злонамеренных, предполагающих обращение к бесам или нечистой силе. Зачин таких заговоров может представлять собой трансформацию соответствующего текста белого заговора (апеллирующего, напротив, к светлому, христианскому началу), где все значимые моменты сопровождаются отрицательной частицей «не». Белый заговор начинается обычно словами «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа аминь. Встану благословясь, пойду перекрестясь...». Ср. между тем начало черного заговора на отсуху: «Не во имя не Отца, не Сына и не Духа Святаго. Не аминь» [Виноградов ІІ: 73, № 73]; или заговоре на присуху: «Встану, не благословясь, пойду не перекрестясь, – из дверей не дверьми, из ворот не воротами, выйду не в чисто поле, стану не на Запад хребтом. На западной стороне живет сам сатана, злой мучитель Ирод царь» [Виноградов І: 31, № 41; ср. аналогичный заговор: Едемский 1910: 137]. Ср. матерную брань, представляющую собой по своему происхождению языческое заклинание, см. об этом [Успенский 1983–1987/1996], с отрицанием, которое имеет усилительный характер: «Твою душу не мать» [Якобсон 1987: 389]. Показательно также пожелание удачи охотнику: «Ни пуха, ни пера!», на которое принято отвечать «К черту!».
Перевод в план анти-поведения обусловливает отсылку к нечистой силе. Молитве с отрицанием соответствует отрицательный счет, где отрицание прибавляется к каждой цифре; магический отрицательный счет, с одной стороны, предохраняет от сглаза, с другой же стороны, применяется при гадании и произнесении черных заговоров [Зеленин І: 84–8].
Аналогичным образом молитва, прочитанная от конца к началу («взaтпят»), т. е. со словами, произнесенными в обратном порядке, становится заговором, который имеет разные функции, выступая, в частности, как средство от бесов. Так, «Отче наш» читается наоборот, чтобы заговорить ружье [Драгоманов 1876: 39], чтобы навести порчу («сaдить килы») [Соколовы 1915: 525, № 13], чтобы спастись от укуса змеи [Иванов 1898: 469, 304–305; Булашев 1909: 481], даже чтобы потушить свечу [Виноградов І: 71, № 92]. Между тем «воскресная» молитва («Да воскреснет Бог...»), прочитанная с конца становится заговором против бесов [Астахова 1928: 67], или средством для опознания колдунов [Максимов XVIII: 129], или же, наоборот, вредоносным заговором, для того чтобы погубить чью-то пасеку [Виноградов 1904: 77]. Чтение молитвы наоборот может считаться также средством предохранения от града [Чубинский І: 29]. По словам Н.Н. Виноградова, «многие церковные молитвы, прочитанные с конца в известное время и с известными обрядами, обладают, по мнению “ведунов”, страшною силою. Еще большую силу имеют различные части пасхальной обедни и заутрени, прочитанные в 1-й день Пасхи в церкви, причем делающий заклинания должен быть без креста» [Виноградов І: 14]. Не только молитвы, но и заговоры могут читаться в обратном порядке (см., например [Едемский 1910: 136]). В Сербии, отгоняя град, призывают заложного покойника (утопленника), причем иногда переворачивают его имя и фамилию: вместо «О, Станко Петровићу!» кричат «О, Петре Станковићу!» [Толстые 1981: 79].
Перевернутость текста может проявляться как на уровне слов, так и на уровне букв: в последнем случае весь текст предполагает прочтение в обратном порядке. Так, например, обращаясь в письменной форме к лихорадке (которая воспринимается как злой дух), могут писать слова наоборот: «веря, что лихорадка боится рака, пишут на клочке бумажки слова: “рака усен” (то есть несу), отрывают все буквы этих страшных для лихорадки слов и дают по букве больному съесть с хлебом натощак» [Зеленин 1914–1916: 1244]. Можно предположить, что к лихорадке при этом обращаются, так сказать, на ее языке, используя (хотя бы и частично) приписываемые ей формы выражения. Ср. перевернутый текст в заговоре в берестяной грамоте № 674 (ХІІ–ХІІІ вв.): стих из Псалтыри (Пс. 54: 4) «от гласа вражия и от стужения грешнича», который читается справа налево [Зализняк 2004: 462].
Обращение к типологическому материалу позволяет интерпретировать некоторые особенности восточнославянских мифологических представлений (и соответствующего магического поведения). Так, грузины «приписывают водяному духу каджи-али способ речи “наоборот”, то есть произнесение “нет” вместо “да”, “да” вместо “нет” и т. п.; человеку рекомендуется также “наоборот” говорить с водяной, чтобы она поняла человека и последовала за ним» [Зеленин 1934: 228; 1929–1930: І, 87]. Между тем у восточных славян общение с нечистой силой может приводить к замене слов на их антонимы – слова с противоположным смыслом. Именно таким образом, по-видимому, должно рассматриваться доброе (по форме) пожелание, исходящее из уст колдуна, которое должно «сглазить» человека, навести на него порчу. «Сглаз» придает словам в точности обратный смысл. Поэтому колдуны, насылая порчу, могут вести себя двояким образом: они могут высказывать как злое, так и доброе пожелание человеку, которого хотят испортить, причем и то и другое имеет одинаковый смысл [Никитина 1928: 315].
В то же время для обычных людей (не являющихся колдунами) замена слов может выступать, напротив, как средство предотвращения порчи, как оберег, который также предполагает коммуникацию с нечистой силой. Так, в Витебской Белоруссии накануне Ивана Купалы «нужно переиначить коровьи клички при утреннем выгоне скота в поле», причем «полезно давать данной корове кличку быка, свиньи, кошки, собаки и проч.» [Никифоровский 1897: 249, № 1969]; на Рождество «вредных в хозяйственном быту животных <...> нужно называть не собственными их именами, а другими. Так, например, воробьев следует называть “слепцами” <...> крыс “панночками”, ворон и ястребов – “голубями”, волков – “колядниками” и проч. В таком случае эти животные не будут вредить в свое время» [Там же: 228, № 1785]. Равным образом на Рождество здесь запрещается называть своими именами и некоторые неодушевленные предметы: «так, например, головни не следует называть “галузый”, иначе в ячмене и пшенице будет много “галузы”, а нужно называть “кузявкый” (с ударением на “я”): тогда “мылыння не пыдпалиць” ни ячменя, ни пшеницы» [Там же: 228, № 1784]. Ср. еще: «Если в Рождество Христово назвать камни “голябями” и тут же сряду помянуть волков под именем “колядников”, то последние станут грызти камни и от того переводиться» [Там же: 228, № 1785]. Можно предположить в этих примерах разную функциональную направленность: в канун Ивана Купала (нечистое, опасное время) меняют имена скотине, чтобы обмануть демонов, которые иначе могут принести ей вред. Между тем в Рождество (святое время) меняют имена вредоносных существ и предметов и тем самым лишают их силы, заключенной в их имени.
Как бы то ни было, и в том и в другом случае меняются слова. В результате подобных замен возникает как бы особый эзотерический язык, причем функционирование этого языка характеризуется временнoй приуроченностью. Замена определенных слов на слова с противоположным или отличающимся значением приводит к созданию текстов, которые в обычных условиях воспринимаются как семантически неправильные, бессмысленные. Так, например, распространенным заклинанием от нечистой силы является выражение «приди/приходи вчера». С этими словами обращаются к лешему [Ушаков 1896: 159], домовому [Максимов XV: 383], к черту [Зеленин 1914: 438, № 97] и, наконец, к болезни, которая воспринимается как злой дух. При этом рассматриваемое выражение представляет собой типичный пример пустобайки, прибаутки, построенной по принципу травестийного выворачивания наизнанку: этой прибауткой («приходи вчера») пользовались балаганные шуты, чтобы привлечь внимание толпы [Максимов XV: 384]. Тем самым речь идет не о каком-либо специальном заклинании, которое само по себе обладало бы магическими свойствами, но именно о речевом анти-поведении, обусловленном в интересующих нас случаях контактом с потусторонним миром.
Итак, наряду с прямыми свидетельствами о речевом поведении нечистой силы (которые содержатся главным образом в быличках), мы располагаем определенными возможностями для реконструкции соответствующих представлений.
Источник - Б.А .Успенский. Облик черта и его речевое поведение // In Umbra: Демонология как семиотическая система. Альманах # 1. [Отв. ред. и сост. Д.И. Антонов, О.Б. Христофорова]. Москва: [Изд-во Российского гос. гуманитарного ун-та], 2012. — C. 17–65.
Существует дискуссия о том, является ли черт в русской народной мифологии родовым понятием, общим для разного вида демонов, или же особым демоном, противопоставленным другим персонажам. Этот вопрос обсуждал в свое время Н.И. Толстой [Толстой 1995]; он склонялся к последнему мнению (т. е. видел в черте особого демона), но с этим, как кажется, трудно согласиться. В народных верованиях можно встретить как то, так и другое объяснение. Представляется, что здесь проявляется сложная природа черта. В разной перспективе черт как славянский мифологический персонаж может быть и тем, и тем: слово черт может выступать как родовое понятие (и мы встречаем определение, например, лешего как лесного черта, банника как банного черта, водяного как водяного черта, русалки как водяной чертовки и т. п.) или же служить общим названием для демона при отсутствии характеристик, связанных с местом (ср.: домовой, леший и т. п.), временем (ср.: шуликуны, полудница и т. п.) или какой-либо специфической функцией. В своем исконном виде славянский черт не был противопоставлен, как кажется, другим мифологическим персонажам – просто у него не выделяются специальные пространственно-временные или функциональные характеристики; такого рода противопоставление прослеживается вместе с тем в той мере, в какой славянский черт ассоциируется с христианским образом беса.
Можно полагать, что все, что относится к тем или иным представителям нечистой силы, относится и к черту (притом что обратное неверно). В последующем изложении мы будем говорить о черте именно как о родовом понятии, относя к нему все то, что известно о лешем, водяном, домовом и т. п. Иными словами, говоря о черте, мы будем ссылаться и на разнообразных представителей нечистой силы (не противопоставляя их черту).
2. Каков облик черта? Необходимо признать, что он (как и другие представители нечистой силы) не имеет своего облика: черт может представать в облике антропоморфном, зооморфном, смешанно антропо-зооморфном и, наконец, аморфном, бесплотном [Толстой 1995: 252]; наконец, он может являться и в виде неодушевленного предмета (ср. ритуальное призывание лешего, которое мы цитируем ниже). Правильнее всего говорить о полиморфизме черта. Сказанное проявляется в облике ряженых, которые изображают чертей (нечистую силу): разнообразие их вида отражает именно полиморфизм облика черта.
Отсутствие своего облика наглядно видно и в специальных формулах вызывания нечистой силы: «Хозяин, стань передо мной как лист перед травой: не черен, не зелен, а таким, каков я...» [Даль 19, 1904, IV: 198]; «Дядя дворовый, приходи ко мне не зелен, как дубравный лист, не синь, как речной вал; приходи таким, каков я» [Ефименко II: 158, № 12]; «Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою; покажись таким, каков я» [Ефименко II: 158, № 14]. Как видим, черт может явиться в каком угодно облике: и черным, и зеленым, и синим; в виде речного вала, серого волка, черного ворона или высокой (жаровoй) ели. Но что означает: «...таким, каков я»? Означает ли это, что черт должен предстать в человеческом образе, или же он является в виде двойника человека, который его вызывает? Кажется, что имеется в виду именно последнее5. Совершенно так же и ангел в славянских сказках принимает облик человека, которому он покровительствует и становится его двойником [СУС, № 795]. Ср. в связи с этим магическое отношение к зеркалу, запреты детям смотреться в зеркало, запреты смотреть в зеркало вечером или ночью или, наконец, гадание с зеркалом (когда черт отражается в зеркале в виде суженого). То же проявляется (вне славянского ареала) в близнечном культе, где предполагается, что один из близнецов принадлежит нашему миру, а другой – миру потустороннему [Штернберг 1927: 6; 1936: 84, 85, 91, 95, 98, 101].
3. Итак, черт, строго говоря, лишен своего облика: он предстает в самых разных образах. И все же есть по крайней мере одна общая характеристика, один типичный признак, который его характеризует: то, что можно было бы назвать перевернутостью.
Показательно распространенное поверье: для того чтобы увидеть черта, необходимо нагнуться и посмотреть себе сквозь ноги. Так, например, в Вологодской губернии считали, что в вихре будет виден черт, если встать на четвереньки и посмотреть промеж ног [Иваницкий 1890: 120]. Ср. архангельское поверье: «Как зашумит, так в промежник (промеж ног) взглянеш – и видно чорта» [Богатырев 1916: 45]. Сходным образом, для того чтобы увидеть лешего, надо «нагнуться и, глядя в отверствие, образовавшееся между ногами, говорить: “Дядя леший, покажись...”» [Ефименко ІІ: 158, № 14]; ср.: Померанцева 1975: 168, №4]. В русской народной легенде дьявол говорит Еве: «Разуй левую ногу, да глянь сквозь ноги на мине» [Афанасьев 1914: 101, №14]. Свидетельства такого рода могут быть умножены. Таким образом, чтобы увидеть черта (или какого бы то ни было представителя нечистой силы), надо принять перевернутое положение.
Это объясняется тем, что черти (как и разнообразные представители нечистой силы) принадлежат потустороннему миру; потусторонний же мир характеризуется перевернутостью по отношению к миру посюстороннему: он воспринимается как мир с обратными связями. Представление о перевернутости связей потустороннего (загробного) мира исключительно широко распространено, и есть основания полагать, что оно имеет универсальный характер. Во всяком случае у самых разных народов бытует мнение, что на том свете правое и левое, верх и низ, переднее и заднее и т. п. меняются местами, т. е. правому здесь соответствует левое там, солнце движется в загробном мире с запада на восток, реки текут в обратном направлении, когда здесь – день, там – ночь, когда здесь – зима, там – лето и т. п.: оба мира – посюсторонний и потусторонний – как бы видят друг друга в зеркальном отображении (см. подробнее: [Успенский 1985/1996]).
Принимая перевернутое положение, мы реализуем анти-поведение, т. е. обратное, перевернутое поведение, поведение наоборот, и тем самым приобщаемся потустороннему миру. Соответственно, в этих условиях мы можем увидеть черта и других представителей этого мира. Поэтому в Древней Руси могли считаться антихристианскими, «кощунственными» скоморошьи акробатические игры, где человек принимал перевернутое положение [Успенский 1985/1996: 475, примеч. 11]. Нечто подобное отмечается и в других странах: так, в Древнем мире акробаты имели ритуальные функции и, в частности, участвовали в похоронных ритуалах [Успенский 1985/1996: 471–472]. Характерным образом в древнерусской «Повести о Петре и Февронии» дева Феврония говорит посланнику князя Петра: «Братъ же мои идѣ чрезъ ноги въ нави зрѣти» [Кушелев-Безбородко І: 30, ср. 36, 41; Дмитриева 1979: 214, 229, 244, 255, 268, 279, 29б, 317, ср. также 300, 307]. Для профана слова Февронии объясняются в том смысле, что брат ее полез на дерево за медом, откуда может сорваться и умереть (именно так объясняет Феврония свои слова пришедшему к ней юноше); вместе с тем эти слова имеют и другой, эзотерический смысл, связанный с цитированным выше поверьем: посмотрев себе промеж ног, можно увидеть потусторонний мир.
Совершенно так же могут считать, что, для того чтобы увидеть черта, надо снять одежду, вывернуть левый рукав и посмотреть сквозь него (Полесский архив). Нетрудно усмотреть здесь проявление того же принципа перевернутости, который может проявляться как в противопоставлении верхнего и нижнего, так и в противопоставлении левого и правого, прямого и вывернутого наизнанку.
Перевернутость отражается как в облике демонов, так и в магических ритуалах, с ним связанных. Так, леший, по распространенному представлению, бывает застегнут наоборот (левая пола одежды закрывает правую), у него перепутаны обувь и рукавицы (правый сапог на левой ноге, левый на правой; правая рукавица на левой руке, левая на правой); волосы лешего зачесаны налево (а не направо, как принято), одет он в платье, вывороченное наизнанку; садясь, он закидывает левую ногу на правую; дым из печи лешего идет против ветра и т. п. [см.: Максимов XVIII: 79, 81, 83; Zelenin 1927: 389; Афанасьев 1865–1869, І: 187, примеч. 3; Афанасьев 1865–1869, ІІ: 332; Балов и др. IV: 87; Терещенко VI: 135; Неуступов 1902: 118; Никифоровский 1907: 68; Шереметев 1902: 46; Богданович 1895: 79). Сходные признаки приписываются и водяному, который, подобно лешему, застегнут «на левую сторону»; считается, что леший и водяной «всегда стоят к солнцу спиной» [Терещенко VI: 135]. Равным образом предполагается, что домовой действует левой рукой [Максимов XVIII: 39]; кикиморы (шишиги), которые заходят в баню по ночам и прядут там, сучат нитки не слева направо, как обычно, а наоборот – справа налево, т. е. против солнца [Завойко 1917: 38].
Точно так же черту может приписываться мена верха и низа: в частности, бесы могут изображаться на иконах с лицом на месте полового органа [Успенский 1907: 23], и это находит отражение в облике ряженых, изображающих чертей. Ср. также представление о том, что у черта (или лешего и т. п.) вывернуты назад коленки или пятки [Thompson: G 303.4.56; Никифоровский 1907: 69]. Все это разные проявления одного и того же принципа – принципа перевернутости.
Полагают, что колдуны, которые так или иначе ассоциируются с нечистой силой (и ей уподобляются), в действительности могут быть перевернуты вверх ногами и в определенные моменты их можно увидеть в таком положении [Максимов XVIII: 129; Минх 1890: 16; Афанасьев 1865–1869, ІІІ: 497, примеч. 2]; между тем сами колдуны, напротив, видят ангелов кверху ногами [Ушаков, 1896: 167], т. е. ангелы и колдуны противоположно ориентированы по отношению друг к другу. Колдуны крестятся левой рукой [Зеленин І: 68; Срезневский 1913: 492, № 34; Богатырев 1916: 70; Смирнов 1927b: 42, № 13], слева направо [Никитина 1928: 317], поворачиваются спиной к алтарю во время богослужения [Максимов XVII: 120; XVIII: 129; Зернова 1932: 48], переворачивают иконы [Терновская 1976: 164], становятся на иконы [Максимов XVIII: 128, 146; Зеньковичи 1877: 27; Лесков 1881: 234–235; Никитина 1928: 309–310; Балов и др. IV: 112; Zelezin 1927: 45, №19] или на крест [Забылин 1880: 396; Мордовцев ХХ: 7; Максимов XVIII: 128; Ефименко ІІ: 221, № 108; Астахова 1928: 39; Черепнин 1929: 102], вешают крест на спину [Ефименко ІІ: 221, №108; Черепнин 1929: 101], ставят свечу вверх пятой [Шейн ІІ: 514] или переламывают ее и зажигают с середины [Афанасьев 1865–1869 ІІІ: 201; Зеленин 1914–1916: 694; Шейн: ІІІ 14; Богданович 1895: 169].
Вообще обратное, перевернутое поведение, т. е. поведение наоборот (анти-поведение), предполагается необходимым при общении с нечистой силой; оно проявляется в разного рода магических ритуалах (в частности, в колдовстве и гадании). Человек при этом уподобляется демонам: анти-поведение – в тех или иных его формах – естественно смыкается с поведением, приписываемым представителям потустороннего мира; именно поэтому оно и приобретает магический смысл. Если для колдунов общение с нечистой силой имеет постоянный или регулярный характер, то в случае гадания, произнесения заговоров и т.п. оно является временным, ситуационно обусловленным. Ср. характерное описание гадания в Васильев вечер: «Под новый год, поздно вечером, берут курицу, приносят в дом, на полу делают углем круг, обязательно левой рукой и в левую сторону (т. е. против солнца), этим призывают на помощь чертей»; «В Рождество, когда придут уже от обедни (бывает еще темно), идут к овину, обскакивают на левой ноге против солнца вокруг овина 3 раза, каждый раз приговаривая: “чертово место, черт с тобой!” и смотрят в окошко. Увидишь в овине своего(ю) суженого(ую). После гаданья, прежде чем уйти домой, нужно разворожицьця – обскакать овин на правой ноге в противоположную сторону (по солнцу) 3 раза со словами: “Богово место – Бог с тобой!” – иначе может случиться несчастье (“черт схватит и утащит”)» [Смирнов 1927а: 42, 63 (№ 13, 368), ср. также: 45, 65, 66, 68, 69, 70, 71 (№ 59, 397, 414, 415, 446, 447, 451, 452, 454, 460, 461, 464, 469, 470, 479)].
Так же могут поступать и для того, чтобы уберечься от нечистой силы: вообще магическое поведение, направленное на призывание демонов, и поведение, направленное на то, чтобы уберечься от них, могут совпадать в своих формах; в обоих случаях предполагается общение с демонами, и это выражается в перевернутом поведении18. В целом можно сказать, что анти-поведение демонстрирует причастность к потустороннему миру (см. подробнее [Успенский 1985/1996]).
Перевернутость поведения может принимать самые разные формы. Выше мы приводили очевидные случаи перевернутого поведения (когда имеет место мена правого и левого, верха и низа, переда и зада). В других случаях внешне несхожие между собой действия могут соотноситься в культурном сознании, выстраиваясь в четкие дихотомические ряды. Таким образом, квалификация тех или иных действий как прямых или обратных совсем не всегда может быть выведена из характера поведения. Очень часто приходится квалифицировать действия тем или иным образом на основании других, сопутствующих действий – исходя из того, что соответствующая дихотомия в принципе задана в культурном сознании.
4. Связь демонов с перевернутым поведением проявляется и в языковом отношении, в плане речевого поведения. Характерно само представление о связи физической перевернутости с речевым анти-поведением. Так, в «Сказке о Грозном и старце», когда по приказу Ивана Грозного богослужебную книгу кладут на амвон вверх ногами и вниз началом, т. е. переворачивают ее как по горизонтальной, так и по вертикальной оси, подобная перевернутость не делает прочтение текста невозможным, но меняет его содержание на противоположное: «И царь сошел с крылоса; и как приходит пролог чести, царь говорит архимандриту, чтобы положили исподнею доскою вверх, да обернуть главою вниз, а низом вверх <...> И старец пошел чести и отворил книгу и учал (в)здорное говорить...» [Веселовский XVI: 165; ср.: Иванов 1973: 51]. Сходным образом в бурятском эпосе Лобсоголдой «поворачивает язык» Буйде Улан-батору, и тот говорит не то, что видел, т. е. вывернутый наоборот язык не лишает способности говорить, но меняет смысл речи [Абай Гэсэр 1960: 215, 228, 234; ср.: Неклюдов 1979: 135].
Между тем египтяне считали, что, для того чтобы научиться другому языку, следует просто изменить положение языка во рту, перевернуть его [Sauneron 1960: 40–41]. Отсюда египетские глаголы речи «говорить» (dd) и «вещать» (mdw) относились только к египтянам, остальные же «горностранцы» (чужеземцы) не говорили, а «лопотали», «бормотали», что, можно думать, по мнению египтян, зависело от неправильного положения языка во рту (см.: Петровский 1980: 8). Не менее характерны китайские представления о запредельных людях (живущих по ту сторону культурно освоенного пространства) с языком навыворот: «…по преданию, у жителей этой страны языки росли в обратном направлении – к горлу» [Юань Кэ 1965: 250, 252]. Представление об иностранной речи как о речи заведомо неправильной, перевернутой, нашло отражение в русском выражении говорить наопакушу (наоборот) – «нечисто, картаво, либо как нерусский» [Даль 1912–1914, ІІ: стлб. 1161]. Ср. также др.- греч. βάρβαρος «негреческий, иноземный» (по-видимому, звукоподражательного происхождения) или рус. тарабарский «непонятный, бессмысленный, чужой» (о речи) от тары-бары «болтовня» (тоже звукоподражательное). Достаточно показательно в этом отношении и название немцы: иностранцы по существу являются немыми, им отказано в способности говорить.
Отсюда речевое анти-поведение может приписываться демонам (как и вообще представителям потустроннего мира) – в самых разных традициях – и, соответственно, предполагаться при общении с ними.
Речевое анти-поведение, т. е. отталкивание от нормального говорения, может реализовываться различным образом: в замене слов, во введении отрицаний, в чтении слов задом наперед, во всевозможных деформациях слов, в использовании иностранного языка, в глоссолалических речениях и т. п.; способы реализации анти-поведения оказываются очень разнообразными, но в каждом случае имеет место отчетливая противопоставленность соответствующих форм речи нормальному или нормативному речевому поведению.
Все это проявляется у русского черта (или вообще нечистой силы) с одним характерным добавлением: демоны могут говорить вульгарно на сугубо утрированном разговорном языке, их речевое поведение отчетливо противопоставлено языковой норме. Здесь отражается актуальная для русской культурной традиции проблема языковой ситуации – то, что по-итальянски именуется questione della lingua. На этом мы остановимся подробнее.
5. Как изъясняется черт? И в этом случае приходится различать книжного беса и собственно русского, народного черта. В переводных агиографических памятниках бес говорит по-церковнославянски (так же, как и все остальные персонажи), что соответствует обычно греческому языку оригинала.
Иногда можно встретить указание, что бес говорит на сирийском языке (к дальнейшему см. подробнее [Успенский 1979/1996]). Можно было бы предположить, что здесь проявляется анти-поведение, т. е. восприятие иноязычной речи как глоссолалической; однако это не так. Бес изъясняется по-сирийски не столько ввиду непонятности или какой-либо отрицательной характеристики этого языка, сколько ввиду его древности; сирийский (арамейский) язык считался древнейшим (первоначальным) языком, поскольку на нем говорил Христос (это отразилось в сказаниях о начале славянской письменности). Точно так же в средневековой католической легенде монах, к которому приводят бесноватого, требует, чтобы бес говорил с ним на латыни [Успенский 1979/1996: 60]. В Киево-Печерском патерике бес «нача глаголати жидовьскіи и потомъ латынскіи, таже грѣческіи, и спроста рещи всѣми языкы» («О Лаврѣнтіи Затворници. Слово 26» [Киево-Печ. Патерик 1911: 92]). Здесь называются три древнейших языка, которые фигурируют в надписи на титле Христа (Лк 23: 38). Все эти случаи объясняются не отрицательными характеристиками беса, а его древним происхождением (поскольку Сатана – это падший ангел).
Вместе с тем в книжных церковнославянских памятниках русского происхождения дьявол может говорить по-русски или с маркированными элементами русской разговорной речи (так, например, в «Повести о некоем богоизбранном царе и о прелести дьяволи» или в старообрядческом «Собрании от Святаго Писания об Антихристе»). Это совершенно естественно с точки зрения русского книжника, который приписывает порчу церковнославянского языка, выражающуюся в тенденции «книжные (речи) народными обезчещати», говоря словами Зиновия Отенского [Зиновий 1863: 967], именно умышлению дьявола. В такой перспективе русский язык предстает как заведомо неправильный, искаженный, и это отвечает онтологической неправильности самого беса.
Точно так же в псалмодическом, распевном церковном чтении (lectio solemnis) прямая речь бесов может быть отмечена разговорной интонацией, контрастирующей с торжественным стилем чтения [Владышевская 1976: 90].
Не случайно черт не любит, чтобы его называли по-церковнославянски бес, но любит русское слово черт [Зеленин ІІ: 89].
Характерной чертой речевого поведения чертей и вообще нечистой силы является матерная брань – так сказать, квинтессенция русской речи [Успенский 1983–1987/1996: 78; Санникова 1994: 80]. В полесской космогонической легенде рассказывается о сотворении черта: здесь описывается сошествие воскресшего Бога в ад, когда он тянет людей из пекла. Все подают руки, рук много, и один не стерпел и «по-русски загнул матом. И Исус Христос его не взял, и он сделался чертом» [Успенский 1983–1987/1996: 78; Санникова 1994: 80]. Таким образом, само появление черта связывается с матерной руганью. Соответственно, матерятся и ряженые, изображающие чертей [Успенский 1983–1987/1996: 73–75]. Вместе с тем при встрече с чертом или какими-либо представителями нечистой силы необходимо матерно выругаться [Успенский 1983–1987/1996: 78–79].
Ассоциация русского (некнижного) языка с нечистым, дьявольским началом отчетливо проявляется в правилах написания сакральных слов (к дальнейшему см. подробнее [Успенский 1989/1996: 50–52], там же и ссылки на источники). Так, например, древнерусские писцы, говоря о лжеапостолах, могут последовательно писать слово «апостол» с отражением аканья (апостал); таким образом противопоставляются церковнославянское «окающее» и русское «акающее» произношение, причем специфическое русское произношение соотносится с дьяволом как «отцом лжи». Точно так же слово «враждебно» предписывалось писать вражебно, а не враждебно, если это слово было производным от враг в значении «дьявол» (ср. inimicus); аналогично следовало писать рождество Христа, Богородицы или Иоанна Предтечи, но рожство Ирода. Слово божественное можно было писать только если речь шла об истинном Боге, в противном же случае предписывалось писать боское; таким образом, по отношению к ложным богам считалось уместным употреблять форму, претеревшую ассимиляционные изменения, естественные для русского языка (божьский > боский), но недопустимые в языке церковнославянском. Примеры такого рода могут быть умножены.
6. Соответственно, речевое поведение чертей (или вообще нечистой силы) характеризуется искажением слов – можно сказать, их порчей. Это вполне понятно: здесь проявляется тот же принцип, о котором шла речь выше. Если в книжном тексте черт говорит по-русски, поскольку русский язык традиционно воспринимался как испорченный церковнославянский, то в русском (некнижном) тексте, в быличках например, он может говорить на искаженном, сугубо неправильном русском языке. Это может выражаться, в частности, в усечении слов. Так, домовой может говорить отдельными слогами: когда его спрашивают, к худу или к добру он явился, он отвечает: к до, к ху [Добровольский 1914: 179; ср.: Черепанова 1996: 39–40 № 75, 88]. Наверняка подобным образом ведет себя не только домовой, но и другие представители нечистой силы.
Усечение слов (синкопа) – характерный признак разговорной речи. В некоторых случаях оно встречается очень часто: например, для итальянской разговорной речи типична апокопа конечной безударной части слова. В русском языке это явление особенно характерно для апеллативов: например, оно имеет место в таких формах, как ма, па (вместо мама, папа), а также в уменьшительных формах собственных имен типа Саша (из Алексаша) и т. п. Таким образом, речевое поведение домового, в сущности, смыкается с русской разговорной речью, реализуя те тенднции, которые в ней заложены.
В другой быличке нечистая сила говорит Сус Христос, и это отмечается как характерный речевой признак [Садовников 1884: 237, № 71]. Следует иметь в виду, что черти или представители нечистой силы, вообще говоря, избегают называть Христа по имени, предпочитая пользоваться описательными оборотами30; это обусловлено, конечно, сакральным характером Божьего имени. Но в данном случае демон произносит имя Христа в неправильной, усеченной форме.
Замечательно, что эта форма (Сус Христос) употребительна в разговорной речи. Поведение демонов совпадает, таким образом, с поведением людей, которые говорят «неправильно» с точки зрения принимаемой языковой нормы.
Это не единственный случай совпадения бесовского речевого поведения с речевым поведением людей. Так, в некоторых источниках встречается свидетельство, что «нечистики» произносят имена людей «в искаженном виде». Судя по примерам, речь идет о полуименах: Ванька, Мишка, Дашка и т. п., которые приняты в обиходном общении [Никифоровский 1907: 31]. Эти имена, как мы уже отмечали, восходят к усеченным формам имен, типичным для разговорной речи.
Мы говорили об усечении слов, но это не единственный способ искажения слов в устах нечистой силы. Другим способом является, напротив, вставка дополнительных звуков. Вот как говорит леший в русской быличке: «Я вижу дырашь, принесу иглашь и зашью дырашь» [Преображенский 1864: 519]. Разговор лешего разительно напоминает в данном случае детские условные (секретные) языки, основывающиеся на частичном искажении слов [Виноградов 1926: 93–98; Успенский 1970/1997: 252–253]. Во всех этих примерах так или иначе проявляется отношение к русской некнижной (вульгарной) речи.
7. Наконец, для разговора чертей (вообще нечистой силы) характерна глоссолалия. Так, например, русалки бьют в ладоши и говорят: «Бaла бух, бух! Некрещеный дух» [Стороженко 1894: 46] или же: «Гу! гу! уу-гу! гутата-гуляля!» [Зеленин 1916: 168, ср. 139, 146, 170; Шейн 1874: 127], «Огэ, огэ, огэ. Шу-ги, шу-ги» (полесский архив [Санникова 1994: 73]), «Ним-ним-ним» [Виноградова 1999: 194]; ср. заговор от русалок, имитирущий, по-видимому, речь самих русалок: «Калі-буд-буд! Дайте мені волосинку зарізати та детинку» [Номис 1864: 6]. Домовой говорит: ка хынь, хынь [Богатырев 1916: 56] и издает звук «х» [Ушаков 1896: 154]; вообще речевое поведение домового характеризуется глаголами хеньхить: захеньхило (прош. вр.) [Богатырев 1916: 56], хyхнеть (3 л. ед. ч. наст. вр.: домовой хyхнеть) [Добровольский 1914: 179] и т. п. Болгарский навяк (разновидность нечистой силы) выдает себя криками «мяу-вяу, мяу-вяу!», вампир приговаривает «трънга-мънга, трънга-мънга!», караконджул (другой мифологический персонаж) – «стрико-лико, стрико-лико!» или «там-па-ра, тум-па-ра»! [Мицева 1994: 88, 102, 136; Георгиева 1993: 192; Виноградова 1999: 194]. Следует отметить, что глоссолалия в народных представлениях может характеризовать и речь ангелов, однако речь ангелов и чертей противопоставлена по звучанию. Мы не знаем русских примеров, но приведем пример из словацкой детской игры в ангела и черта:
Ангел. Генгеленге бомбо!
N. Это кто?
Ангел. Ангел.
Черт. Рум, рум, рум!
N. Это кто?
Черт. Черт
[Богатырев 1971: 147, примеч. 6].
Если речь Ангела (генгеленге) составлена из тех же звуков, из которых состоит само слово ангел, то речь Черта, по-видимому, имитирует шум.
Один из типичных признаков нечистой силы – неразборчивость речи (гугнивость) и нечто аналогичное заиканию; вообще речевое поведение «нечистиков» относится, так сказать, к сфере дефектологии. Необходимо иметь в виду при этом, что и народная русская речь, поскольку она предстает в языковом сознании как отклонение от языковой нормы, может восприниматься носителями стандартизованного языка именно как патологическое явление: не случайно возникновение диалектов воспринималось в свое время как порча языка, которая произошла от картавых, шепелявых, гугнивых людей, заик и т. п. [Успенский 1985/2008: 21–22, примеч. 4].
Так, согласно одному этнографическому свидетельству, черти говорят «часто-часто и плохо-непонятно густым голосом и много раз одно и то же слово повторяют» [Брюсов 1976: 89]. Когда леший поет песни, невозможно разобрать слов [Померанцева 1975: 36; cр.: Максимов XVIII: 81; Мошинский ІІ/1: 640; Виноградова 1999: 194]. По другим сведениям, «лешие не говорят, а только смеются» [Сахаров VII: 61]. Вместе с тем представителям нечистой силы присущи звуки «гортанные, надсаженные, с металлическим отзвуком»; «когда нечистики оживленно разговаривают, спорят, слушатель улавливает смешение гортанных и пискливых звуков с шипеньем и урчаньем» [Никифоровский 1907: 31; см. еще
в этой связи: Санникова 1994: 74–75]. Считается также, что «нечистик избегает слов с буквою р» [Никифоровский 1907: 31].
Характерно в этом смысле, что письмо лешему (к которому обращаются с требованием возвратить заблудившуюся в лесу скотину) пишется каракулями, а не обычными буквами; это отвечает тому, что леший, как и другие представители нечистой силы, говорят неразборчиво, невнятно; каракули – это своего рода графическая глоссолалия.
Представление о глоссолалической речи чертей нашло отражение и в литературных источниках. Вот, например, как изъясняются бесы в «Воительнице» Лескова: «Шурле-мурле, шире-мире-кравермир, – орет один (бес)» [Лесков І: 210]. Здесь явно обыгрываются парные слова (звуковые повторы) в экспрессивной лексике типа шуры-муры, шалды-балды, шалтай-балтай и т. п., которые сами по себе имеют глоссолалический характер; для такого рода повторов характерно чередование шипящего и билабиального согласного [Якобсон 1921: 55–56]. Ср. считалку: шишел – вышел, вон пошел (вариант: шишел – мишел), где шишел, возможно, – название нечистой силы (ср. шишига).
Другой пример глоссолалического поведения бесов представлен у Сумарокова в «Хоре к гордости», написанном для московского маскарада 1763 г., где бесы поют:
Гордость и тщеславие выдумал бес.
Шерин да берин лис тра фа,
Фар фар фар фар люди ер арцы,
Шинда шиндара,
Транду трандара,
Фар фар фар фар фар фар фар фар ферт.
Сатана за гордость низвержен с небес.
Шерин да берин лис тра фа,
Фар фар фар фар люди ер арцы,
Шинда шиндара,
Транду трандара,
Фар фар фар фар фар фар фар фар ферт
[Сумароков VIII: 342].
В основе этого текста – глоссолалические сочетания, образующиеся в процессе чтения по складам (люди ер арцы… ферт).
Характерно, что такого рода сочетания отражаются в детских считалках, а также в детских условных языках ([Успенский 2013]; см. здесь вообще о связи “Хора к гордости” с фольклорной традицией и прежде всего с детским фольклором]).
Как уже было отмечено, глоссолалии могут восприниматься как элементы иностранной речи (и наоборот).
В древнерусском Азбуковнике читаем: «...злочестивые волхвы и чародеи в различных их мнимых заговорных молитвах пишут иностранною речью бесовская имена, тако же творят и над питием, шепчуще призывают та злая имена и дают ту ядь и питие болным вкушати, овем же с теми злыми имены наюзы на персех дают носити» [Афанасьев 1865–1869, III: 431, примеч. 5]. У поляков «иноязычная речь приписывается <...> водяному и диким лесным людям (говорят по-немецки), водяной может пользоваться также еврейским и египетским языком, демон hiszpanka (олицетворение эпидемии гриппа “испанка”) говорит по-испански, «словно бы по- немецки». По поверьям украинцев восточной Словакии демоны (перелесниця, боґыня, ежибаба) употребляют исковерканные слова, иногда венгерские: “шоє – своє, хвоє – твоє, туря – куря”» [Санникова 1994: 73]. У Данте в «Божественной комедии» Плутос (Pluto), звероподобный демон, который охраняет IV круг ада, кричит: «Pape Satan, pape Satan, aleppe!» («Ад», VII, 1); слова эти не имеют смысла и расшифровке не поддаются – это типичная глоссолалия; характерно вместе с тем, что Бенвенуто Челлини принимает эти слова за текст на французском языке [Челлини 1931: 482].
8. Еще одной особенностью речи чертей или нечистой силы является повторение слов. Так, по цитированному уже свидетельству черти «много раз одно и то же слово повторяют» [Брюсов 1976: 89]. Это особенно наглядно проявляется в ситуации диалога. О лешем известно, например, что он повторяет обращенную к нему человеческую речь, и, соответственно, эхо считается откликом лешего [Иваницкий 1890: 124; Бурцев ІІ: 190]. Ср. рассказ о встрече с лешим, который является в виде знакомого человека; на вопрос путника «Куда пошел, Демид Алексеевич?» леший отвечает такими же вопросами: «Куда Демид пошел? Куда Алексеевич пошел?» [Криничная 1993: 9]. В другом рассказе, встретив лешего, «человек, не узнавший его, спрашивает: “Что, дяденька, ищешь коней?”. А он во весь-то лес: “Ха-ха-ха! Что, дяденька, ищешь коней?” [Криничная 1993: 11; Виноградова 1999: 188]. Или бабы встречают мужиков с косами и говорят им: «“Ой, да и косыньки-то как хороши!” В ответ косцы хохочут: “Хо-хо-хо! Ой, да косыньки... Ой, да косыньки...”» [Криничная 1993: 14; Виноградова 1999: 195]. Отсюда лешего вызывают криком ау [Зеленин 1914–1916: 163, 186] – вероятно, потому, что когда кричат ау, предполагается такой же отклик (ср. поговорку: «Как аукнется, так и откликнется»). Таким же образом ведет себя и банник, который показывается хозяйке в виде черного кота: «Я говорю “Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс” <...>. А он тожo на меня глядит да: “Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс!”» [Лобкова 1995: 39]. Ср. полесский рассказ: «Баба шукала гуся, тее видит гуся и говорит, гладит: “Гусочка, гусочка!”, а эта гусь отвечает: “Гусочка, гусочка!” Спужалась до смерти, кинула. То нечистый» [Санникова 1994: 74]. Выше мы видели, что домовой или леший может явиться в облике человека, который его призывает, т. е. как бы в виде его отражения: это распространяется и на речевое поведение.
Достаточно характерно описание разговора колдуна и чертей, которые требуют у него работы: «“Срубите елок, срубите елок”. А они говорят часто-часто и плохо-непонятно, густым голосом и много раз одно и то же слово повторяют: “Сколько елок, сколько елок, сколько елок?” – “Десять елок, десять елок”. Они скоро-скоро назад придут и спрашивают: “Мы срубили, мы срубили”. “Что нам делать? что нам делать? что нам делать?..”» [Брюсов 1976: 89–90]. Эта особенность речевого поведения нечистой силы нашла отражение у Гоголя в «Заколдованном месте»: «Стал копать (клад) – земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел. “А, голубчик, вот где ты!” вскрикнул дед, подсовывая под него заступ. “А, голубчик, вот где ты!” запищал птичий нос, клюнувши котел. Посторонился дед и выпустил заступ. “А, голубчик, вот где ты” заблеяла баранья голова с верхушки дерева. «А, голубчик, вот где ты!” заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло. Дрожь проняла деда. “Да тут страшно слово сказать!” проворчал он про себя. “Тут страшно слово сказать!” пискнул птичий нос. “Страшно слово сказать!” заблеяла баранья голова. “Слово сказать!” ревнул медведь. “Гм…” сказал дед, и сам перепугался. “Гм!” пропищал нос. “Гм!” проблеял баран. “Гум!” заревел медведь» [Гоголь І: 314].
Соответственно, повторение слов свойственно и святочным ряженым, изображающим нечистую силу, которые говорили «по-кудесьему». Ср.: «Требование говорить “по-кудесьему” (то есть необычным образом – скороговоркой или повторами) предъявлялось святочным ряженым, называемым в Вологодской губернии “кудесами”: “И говорят-то [они] не по-нашему: О-о-о-о! Кудясa, кудясa, кудясa! <...> Идём, идём, идём, кудясa! Как живетe, как живетe?”».
Повторение в ситуации диалога характерно и для речи халдеев в «Пещном действе», когда один халдей повторяет слова другого – «подваивает», т. е. откликается как эхо; это отвечает ассоциации халдеев с нечистой силой46. Ср. диалог халдеев: «...Халдѣй кличетъ: товарыщъ. Другій же халдѣй отвѣщаетъ: чево. И первый халдѣй глаголетъ: Это дѣти царевы. А другій халдѣй подваиваетъ: царевы. Первый же глаголетъ: нашего царя повелѣнія не слушаютъ. А другій отвѣщаетъ: не слушаютъ. Первый же халдѣй говоритъ: а златому тѣлу не покланяются. А другій халдѣй глаголетъ: не покланяются. Первый же халдѣй говоритъ: и мы вкинем их в пещь. А другаго отвѣтъ: и начнем их жечь» [Никольский 1885: 200]; ср.: Голубцов 1899: 63–64, 248, примеч. 2; Савинов 1890: 47–49]. Очевидно, что рифма в конце данного диалога («И мы вкинем их в пещь. – И начнем их жечь») воспринимается в этом контексте как вариант повторения, т. е. как вид речевого анти-поведения. Следует иметь в виду при этом, что нечистой силе приписывается способность говорить рифмованной речью [Санникова 1994: 74; Виноградова 1999: 194–195].
Так же могут вести себя и юродивые. Это не должно нас удивлять: для юродивых в принципе характерно анти-поведение, и, следовательно, образ действия юродивого внешне может быть неотличим от магического (колдовского) поведения (не случайно юродивых нередко принимали за колдунов) [Успенский 1985/1996: 468–470]. В Житии Михаила Клопского рассказывается о появлении святого в монастыре (его неожиданно находят в одной из монастырских келий): «И игумен сотвори молитву “Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас грешных!” И он против створил молитву тако же. И игумен 3-жды створил молитву и он противу такоже сотворил 3-жды молитву против игумена Феодосиа. И Феодосий молвит ему: “Кто еси ты, человек ли еси или бес? Что тебе имя?” и он ему отвеща те же речи: “Человек ли еси или бес? Что ти имя?” И Феодосий молвит ему в другие и вь третее те же речи: “Человек ли еси или бес, что ти имя?” И Михайла противу того те же речи в другие и в третие: “Человек ли еси или бес?” <...> И игумен воспроси его Феодосей: “Как еси пришел к нам и откуду еси? Что еси за человек? Что имя твое?” И старец ему отвеща те же речи: “Как еси к нам пришел? Откуду еси? Что твое имя?”» [Дмитриев 1958: 89–90; ср. тот же эпизод по другим редакциям: Там же: 100, 113–114, 145].
Любопытно, что аналогичное явление наблюдается в так называемом «имяреченьи» или «имиряченьи» (феномен, отчасти сходный с кликушеством) у камчадалов, старожильческого русского населения Камчатки; «имяреченье» встречается в основном у женщин и стариков. Следует отметить при этом, что девочки играют в «имяреченье», т. е. этот вид поведения в какой-то мере усваивается, вероятно, искусственным путем [Сокольников 1911: 117].
В этом и в других случаях «имяреченье» удивительно напоминает речевое поведение, усваиваемое нечистой силой.
9. Прямые свидетельства о речевом поведении нечистой силы довольно редки (их приходится собирать по крупицам). Зато очень часты указания, как надо вести себя при встрече с нечистой силой (понятно, почему так: эти указания имеют практический смысл!). Следует полагать, что при контакте с демонами надо вести себя так, как ведут себя сами демоны, т. е. уподобляться им. Как мы уже отмечали, при общении с нечистой силой (будь то колдовство, гадание или разного рода магические обряды) предполагается необходимым перевернутое поведение (анти-поведение). Такая перевернутость в принципе характеризует нечистую силу, и таким образом человек в подобных случаях в своем поведении временно уподобляется демонам. Исходя из этого, мы можем более подробно и полно реконструировать речевое поведение демонов.
Приведем пример. Поляки приписывают разным представителям нечистой силы, например лесным «диким людям», обыкновение все человеческие слова произносить с отрицанием (вставляя отрицательную частицу перед каждым словом) [Зеленин 1934: 228; Зеленин І: 86; Мошинский ІІ/1: 640]. У восточно-славянских демонов это явление, насколько мы знаем, не отмечено; тем не менее есть основания полагать, что оно и здесь должно иметь место.
Так, для того чтобы вступить в контакт с нечистой силой, гадающий снимает с себя крест и пояс и говорит: «Не благослови Господь» [Ефименко І: 196]; в других случаях, приступая к гаданию, говорят: «Не властен Бог, не благослови Христос» [Балов и др. ІІ: 76]. Точно так же молитва («Отче наш») с отрицанием перед каждым словом превращается в заговор, который произносится у гуцулов в ночь на Ивана Купалу, чтобы достать цветок от папортника (магическое средство, способное обогатить его владельца); в дальнейшем при возвращении домой предписывается прочесть ту же молитву в правильном виде для того, чтобы оградиться от нечистой силы.
То же имеет место при произнесении так называемых черных заговоров, злонамеренных, предполагающих обращение к бесам или нечистой силе. Зачин таких заговоров может представлять собой трансформацию соответствующего текста белого заговора (апеллирующего, напротив, к светлому, христианскому началу), где все значимые моменты сопровождаются отрицательной частицей «не». Белый заговор начинается обычно словами «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа аминь. Встану благословясь, пойду перекрестясь...». Ср. между тем начало черного заговора на отсуху: «Не во имя не Отца, не Сына и не Духа Святаго. Не аминь» [Виноградов ІІ: 73, № 73]; или заговоре на присуху: «Встану, не благословясь, пойду не перекрестясь, – из дверей не дверьми, из ворот не воротами, выйду не в чисто поле, стану не на Запад хребтом. На западной стороне живет сам сатана, злой мучитель Ирод царь» [Виноградов І: 31, № 41; ср. аналогичный заговор: Едемский 1910: 137]. Ср. матерную брань, представляющую собой по своему происхождению языческое заклинание, см. об этом [Успенский 1983–1987/1996], с отрицанием, которое имеет усилительный характер: «Твою душу не мать» [Якобсон 1987: 389]. Показательно также пожелание удачи охотнику: «Ни пуха, ни пера!», на которое принято отвечать «К черту!».
Перевод в план анти-поведения обусловливает отсылку к нечистой силе. Молитве с отрицанием соответствует отрицательный счет, где отрицание прибавляется к каждой цифре; магический отрицательный счет, с одной стороны, предохраняет от сглаза, с другой же стороны, применяется при гадании и произнесении черных заговоров [Зеленин І: 84–8].
Аналогичным образом молитва, прочитанная от конца к началу («взaтпят»), т. е. со словами, произнесенными в обратном порядке, становится заговором, который имеет разные функции, выступая, в частности, как средство от бесов. Так, «Отче наш» читается наоборот, чтобы заговорить ружье [Драгоманов 1876: 39], чтобы навести порчу («сaдить килы») [Соколовы 1915: 525, № 13], чтобы спастись от укуса змеи [Иванов 1898: 469, 304–305; Булашев 1909: 481], даже чтобы потушить свечу [Виноградов І: 71, № 92]. Между тем «воскресная» молитва («Да воскреснет Бог...»), прочитанная с конца становится заговором против бесов [Астахова 1928: 67], или средством для опознания колдунов [Максимов XVIII: 129], или же, наоборот, вредоносным заговором, для того чтобы погубить чью-то пасеку [Виноградов 1904: 77]. Чтение молитвы наоборот может считаться также средством предохранения от града [Чубинский І: 29]. По словам Н.Н. Виноградова, «многие церковные молитвы, прочитанные с конца в известное время и с известными обрядами, обладают, по мнению “ведунов”, страшною силою. Еще большую силу имеют различные части пасхальной обедни и заутрени, прочитанные в 1-й день Пасхи в церкви, причем делающий заклинания должен быть без креста» [Виноградов І: 14]. Не только молитвы, но и заговоры могут читаться в обратном порядке (см., например [Едемский 1910: 136]). В Сербии, отгоняя град, призывают заложного покойника (утопленника), причем иногда переворачивают его имя и фамилию: вместо «О, Станко Петровићу!» кричат «О, Петре Станковићу!» [Толстые 1981: 79].
Перевернутость текста может проявляться как на уровне слов, так и на уровне букв: в последнем случае весь текст предполагает прочтение в обратном порядке. Так, например, обращаясь в письменной форме к лихорадке (которая воспринимается как злой дух), могут писать слова наоборот: «веря, что лихорадка боится рака, пишут на клочке бумажки слова: “рака усен” (то есть несу), отрывают все буквы этих страшных для лихорадки слов и дают по букве больному съесть с хлебом натощак» [Зеленин 1914–1916: 1244]. Можно предположить, что к лихорадке при этом обращаются, так сказать, на ее языке, используя (хотя бы и частично) приписываемые ей формы выражения. Ср. перевернутый текст в заговоре в берестяной грамоте № 674 (ХІІ–ХІІІ вв.): стих из Псалтыри (Пс. 54: 4) «от гласа вражия и от стужения грешнича», который читается справа налево [Зализняк 2004: 462].
Обращение к типологическому материалу позволяет интерпретировать некоторые особенности восточнославянских мифологических представлений (и соответствующего магического поведения). Так, грузины «приписывают водяному духу каджи-али способ речи “наоборот”, то есть произнесение “нет” вместо “да”, “да” вместо “нет” и т. п.; человеку рекомендуется также “наоборот” говорить с водяной, чтобы она поняла человека и последовала за ним» [Зеленин 1934: 228; 1929–1930: І, 87]. Между тем у восточных славян общение с нечистой силой может приводить к замене слов на их антонимы – слова с противоположным смыслом. Именно таким образом, по-видимому, должно рассматриваться доброе (по форме) пожелание, исходящее из уст колдуна, которое должно «сглазить» человека, навести на него порчу. «Сглаз» придает словам в точности обратный смысл. Поэтому колдуны, насылая порчу, могут вести себя двояким образом: они могут высказывать как злое, так и доброе пожелание человеку, которого хотят испортить, причем и то и другое имеет одинаковый смысл [Никитина 1928: 315].
В то же время для обычных людей (не являющихся колдунами) замена слов может выступать, напротив, как средство предотвращения порчи, как оберег, который также предполагает коммуникацию с нечистой силой. Так, в Витебской Белоруссии накануне Ивана Купалы «нужно переиначить коровьи клички при утреннем выгоне скота в поле», причем «полезно давать данной корове кличку быка, свиньи, кошки, собаки и проч.» [Никифоровский 1897: 249, № 1969]; на Рождество «вредных в хозяйственном быту животных <...> нужно называть не собственными их именами, а другими. Так, например, воробьев следует называть “слепцами” <...> крыс “панночками”, ворон и ястребов – “голубями”, волков – “колядниками” и проч. В таком случае эти животные не будут вредить в свое время» [Там же: 228, № 1785]. Равным образом на Рождество здесь запрещается называть своими именами и некоторые неодушевленные предметы: «так, например, головни не следует называть “галузый”, иначе в ячмене и пшенице будет много “галузы”, а нужно называть “кузявкый” (с ударением на “я”): тогда “мылыння не пыдпалиць” ни ячменя, ни пшеницы» [Там же: 228, № 1784]. Ср. еще: «Если в Рождество Христово назвать камни “голябями” и тут же сряду помянуть волков под именем “колядников”, то последние станут грызти камни и от того переводиться» [Там же: 228, № 1785]. Можно предположить в этих примерах разную функциональную направленность: в канун Ивана Купала (нечистое, опасное время) меняют имена скотине, чтобы обмануть демонов, которые иначе могут принести ей вред. Между тем в Рождество (святое время) меняют имена вредоносных существ и предметов и тем самым лишают их силы, заключенной в их имени.
Как бы то ни было, и в том и в другом случае меняются слова. В результате подобных замен возникает как бы особый эзотерический язык, причем функционирование этого языка характеризуется временнoй приуроченностью. Замена определенных слов на слова с противоположным или отличающимся значением приводит к созданию текстов, которые в обычных условиях воспринимаются как семантически неправильные, бессмысленные. Так, например, распространенным заклинанием от нечистой силы является выражение «приди/приходи вчера». С этими словами обращаются к лешему [Ушаков 1896: 159], домовому [Максимов XV: 383], к черту [Зеленин 1914: 438, № 97] и, наконец, к болезни, которая воспринимается как злой дух. При этом рассматриваемое выражение представляет собой типичный пример пустобайки, прибаутки, построенной по принципу травестийного выворачивания наизнанку: этой прибауткой («приходи вчера») пользовались балаганные шуты, чтобы привлечь внимание толпы [Максимов XV: 384]. Тем самым речь идет не о каком-либо специальном заклинании, которое само по себе обладало бы магическими свойствами, но именно о речевом анти-поведении, обусловленном в интересующих нас случаях контактом с потусторонним миром.
Итак, наряду с прямыми свидетельствами о речевом поведении нечистой силы (которые содержатся главным образом в быличках), мы располагаем определенными возможностями для реконструкции соответствующих представлений.
Источник - Б.А .Успенский. Облик черта и его речевое поведение // In Umbra: Демонология как семиотическая система. Альманах # 1. [Отв. ред. и сост. Д.И. Антонов, О.Б. Христофорова]. Москва: [Изд-во Российского гос. гуманитарного ун-та], 2012. — C. 17–65.
