arhipp
Активный участник
- Сообщения
- 1 404
- Реакции
- 3 229
- Баллы
- 390
- Автор темы
- #1
В народной культуре существовал целый арсенал магических способов, преследующих три основные цели: во-первых, распознать вора (в данном случае пытались узнать имя вора, его приметы (отличительные особенности внешности (например, цвет волос, глаз), одежды и обуви и т. д.) или увидеть его облик, а также получить конкретное указание на преступника в случае, если подозреваемые участвовали в ритуале распознавания), во-вторых, наказать преступника, и, в-третьих, возвратить украденное (для этого пытались выяснить местонахождение украденной вещи либо посредством магии заставить вора вернуть ее).
Магические манипуляции могли совершаться самими пострадавшими и их близкими: в текстах зачастую указывается, кто должен их выполнять (хозяин вещи, замужняя женщина, ребенок). Но более эффективной считалась помощь деревенских «специалистов», при этом крестьяне, четко представляя себе объем функций каждого «знающего» и его способности, адресовали свои просьбы к конкретному «специалисту» в зависимости от желаемого результата.
Так, например, считалось, что «гадалка может сказать, где пропавшая вещь, указать вора <…>, но помочь горю она не может, поэтому к знахарю обращаются больше. Знахарь не только может все это узнать, но и поможет вернуть пропавшую вещь, <…> укажет, как найти украденное, а если кто захочет, то и отомстит вору» (Калужская губ., Жиздринский уезд, Бутчинская, Грибовская и Дулевская вол.) [Русские крестьяне 2005: 43]. С другой стороны, как отмечает Б. Н. Миронов, хотя крестьяне и верили в способность колдунов найти украденное, они обращались к ним редко из-за страха перед Богом [Миронов 2000б: 76].
Считалось, что распознать вора могут кликуши: «Четыре года тому назад <…> у него [крестьянина] покрали одежду; кинулись к бабке ворожейке, а та и говорит: “У вас есть кликуша <…>, пристаньте к ней, что это ты украла, тогда она забесится, а вы в это время повесьте замок ей на плеч[и]ки сарафана, тогда она все вам расскажет”. <…> Так и сделали. Действительно, кликуша забесилась и закричала: “не я брала, не я, в дворковский мужик Костя, а поклал в сарай за сено”. <…> Покражу действительно нашли в указанном месте» (Калужская губ., Мещовский уезд, Щелкановская вол., с. Щелканы и Вассы, д. Ямны и Сосено) [Русские крестьяне 2005: 498].
При этом считалось, что в случае святотатства к кликушам обращаться не следует: «…у одной “порченой” хотели спросить, кто совершил кражу в церкви, да нашелся один умный человек, рассудивший, что спрашивать у “беса” про храм Божий не годится» (Санкт-Петербургская губ., Новоладожский уезд, Городищенская вол., д. Никитино) [Русские крестьяне 2008б: 321].
Кроме того, помочь в отыскании вора могли профессионалы. Так, белорусы в этом случае обращались к мельнику, который будучи в контакте с водяным, мог получить от него необходимую информацию (Минская губ., Минский и Борисовский уезды) [Ляцкий 1890: 37].
Действенной считалась также помощь «чужаков» – этнических и конфессиональных. Так, судя по белорусским материалам, помогало найти украденное обращение в синагогу: «Як што-небудзь украдуць, то трэба даць на жидоўскую школу, та тое знайдецца» (полесс.) [Сержпутоўскi 1930: 135]. Состав участников ритуала мог расширяться за счет подозреваемых и лиц, заведомо непричастных к краже.
По-видимому, большинство ритуалов, направленных на распознавание преступника и поиски украденного, совершалось непосредственно после обнаружения пропажи. Но они могли быть связаны и с определенными календарными моментами, когда, как считалось, эффективность подобных практик была наиболее высокой. Так, гадания с целью обнаружения вора часто практиковались на святках [Райан 2006: 156].
Судя по этнографическим материалам, вера в действенность подобных гаданий была широко распространена в крестьянской среде. Описывая, в частности, гадание на решете, П. С. Ефименко отмечает, что ему «…верят более, чем бы застать вора на его деянии» (Архангельская губ.) [Ефименко 1877: 168]. И. П. Сахаров приводит в качестве примера парадоксальный случай, когда при распознавании конокрада, несмотря на подозрение, павшее изначально на работника, проживавшего в доме жертвы, по результатам ритуала виновным был признан четырехлетний ребенок. И даже после доказательства вины работника крестьяне, игнорируя этот случай, который мог бы послужить показательным примером неэффективности гаданий, продолжали верить в действенность подобных мантических практик (рус.) [Сахаров 1885: 138].
Еще один весьма показательный пример, произошедший на хуторе в предместьях Херсона, приводит А. Левенстим: крестьяне по наущению ворожеи, которая с помощью гадания на картах определила «воровку», пытают женщину, имевшую на селе репутацию честной, говоря при этом: «если ты невиновна в краже денег, то тебе не больно» [Левенстим 1897: 66– 67].
Иногда доверие к той или иной форме распознавания вора зависело от определенных условий, например, места проведения ритуала, использования специальным образом подготовленных предметов и т. п. Так, гадание на воде считалось «…тогда только действительным, когда [его] производят на студенце, ознаменованном каким-нибудь важным событием»; чтобы гадание на решете было более достоверным, им предварительно просеивали снег, вытряхивая его затем при лунном свете (рус.) [Сахаров 1885: 139, 132].
Если попытаться ранжировать цели мантических практик по степени их значимости для крестьян, то возвращение украденного было приоритетной задачей, т. е. доминировали, прежде всего, материальные интересы: «Пропажа для крестьянина, какова бы она не была по своим размерам, все-таки для него она стоит очень дорого, и возвращение украденного было бы очень для него желательно» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 340]. Идентификация вора была, в первую очередь, опосредованным способом найти украденное, и лишь затем подключались мотивы воздаяния за совершенное преступление и мести при невозможности компенсировать нанесенный вором материальный ущерб. В последнем случае магические действия выполняли скорее функцию психологической разрядки и оттока агрессии.
Ценной считалась любая информация об украденном, и получить ее можно было, привязав остаток украденной вещи (например, холста) к языку церковного колокола: «…как колокол подает весть к церковной службе, так и кусок холста, привешенный к нему, послужи[т] причиною или средством к получению вестей о пропавшей вещи» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 265].
Гадания, практикующиеся среди крестьян, были направлены не только на идентификацию вора, но и на определение возможности или невозможности найти украденную вещь. Результаты этих гаданий позволяли адаптироваться к сложившейся стрессовой ситуации, настраивая жертву на определенную модель поведения: потерпевший должен был либо смириться с материальными потерями, либо продолжать поиски вора и украденного имущества, а также пытаться воздействовать на преступника посредством магии.
Так, исключительно женским считалось следующее гадание: «Когда пропадет какая вещь, женщина <…> зажигает п[е]ред иконой лампаду, садится на скамью, расправляет свою юбку и кладет свою руку на колени так, чтобы локоть соприкасался с каким-нибудь швом, а левой рукой берется в таком месте шубки, чтобы пальцы правой руки накрывали или, по крайней мере, касались пальцев левой руки. Установив таким образом руки, она начинает поднимать и опускать правую руку, но так, чтобы двигалась часть руки только до локтя, а последний только служил бы точкой опоры для движения. Если правая рука после нескольких поднятий и опусканий станет отодвигаться вправо, то вещь украденная не найдется, если же, наоборот, правая рука будет более и более накрывать левую – вещь обязательно найдется» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 341]. Интерпретация подобных мантических действий базируется на символике руки, подтверждающей право владения вещью, и символике правого, подтверждающей «правильное», позитивное для пострадавшего разрешение сложившейся ситуации.
Преимущественно городским, по свидетельству П. И. Сахарова, было гадание на кофейной гуще, когда вечную пропажу лишенным имущества предсказывала тень человека (рус.) [Сахаров 1885: 130].
При гаданиях о результате поисков использовались и другие атрибуты: карты, медные кресты, погружаемые в чашу с водой (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 341], однако подробного описания совершаемых действий в источниках не содержится. Из ониромантических символов, предсказывающих раскрытие факта кражи, можно отметить ключ: «Ключ найти – тайну откроешь. Также: вора отыщещь» (бел.) [Романов 1889: 67]. Символика ключа здесь довольно прозрачна.
Существовали также и приметы, предвещавшие исход дела, в частности, сулившие неудачу в поисках украденного. Так, необычно ранний первый гром – до появления листьев на деревьях – предвещал, что украденное не найдется: «На злодия пануе – на голе дерево груом загремиев (Тоб то: не знаходытымется крадене)» (Черниговская губ., Черниговский уезд, с. Жеведь) [Гринченко 1901: 42]. Здесь актуальна как семантика грома, символизирующего торжество преступника, так и семантика оголенности, соотносимая с образом жертвы.
Приметы вора знахарь мог назвать, бросив в реку стружки или в огонь бересту, сделав какие-то знаки на лучинках (Архангельская губ.) [Ефименко 1877: 168]. Кроме того, разложив карты или бобы, ворожея могла назвать не только цвет волос похитителя, но и направление его местожительства (Тамбовская губ., Кирсановский уезд) [Бондаренко 1890а: 82].
Существовали в крестьянской традиции и заговоры на вещий сон с целью распознавания вора: «Все дни недели по парам, а воскресенье одно, приснись тот, кто у меня украл»; «Господу Богу помолюся, Господа Бога попрашу, зорьки-зарянички, скорые помочнички, прыступице, поможице. Понедзелок на уторак, серада на чацьвер, пятница на суботу, а ты, нядзелька адзиничка, адна приснися, хто у ман(я) дзеньги [назвать то, что украли] узяу [Три раза перекреститься]» (Гомельская обл., Калинковичский р–н, с. Новинки) [Полесские заговоры 2003: 643]. Оба текста содержат достаточно распространенный для заговоров на вещий сон мотив «все недели парные, а воскресенье одно», второй текст – более развернутый – содержит зачин с молитвенным обращением за помощью в распознавании вора к сакральным персонажам – Богу и зорям.
Кроме того, увидеть во сне вора можно было, совершив следующие действия: залепить головку чеснока в мякиш мягкого черного хлеба и, ложась спать, взять этот шарик в правую руку (Ярославская губ., Ярославский уезд, Норская вол., с. Иваньково) [Русские крестьяне 2006б: 419] или привязать на ночь к правой руке мягкий хлеб, соль и чеснок (Ярославская губ., Пошехонский уезд) [Русские крестьяне 2006а: 202]. Также для вызывания вещего сна рекомендовалось поставить перевернутую свечу 270 во время обедни перед образом Иоанна Богослова, предварительно совершив над ней определенные манипуляции: необходимо было выдернуть фитиль, а затем продернуть его обратно вместе с паклей от веревки колокола, в который пономарь звонит к обедне (Новгородская губ., Тихвинский уезд) [А–ский 1869: 75]. В Боснии и Герцоговине, чтобы во сне приснился вор, шли ночью на кладбище, звали по имени любого мертвеца и просили его сказать, кто их обокрал [СД 1999: 643].
Один из самых распространенных способов идентификации вора – гадание с решетом – был известен еще европейской античной и средневековой традиции [СД 2009: 434]. Использование решета было обусловлено его символикой: решето считалось своеобразным каналом связи с потусторонним миром, через него можно было получить желаемую информацию.
Все способы гадания сводятся к двум основным видам: знаковым считалось либо движение (остановка) решета при перечислении имен (примет) подозреваемых, либо увиденный в нем образ; первое характерно для восточнославянской традиции, второе встречается только в южнославянских материалах. Так, белорусские крестьяне считали, что «похитителя мелкой вещи можно узнать следующим образом. Раскрытые ножницы втыкаются острыми концами в решетную раму, а противоположные концы их, под кольцами, держатся в висячем положении мизинцами правых рук, такими лицами, кои явно непричастны к пропаже, лучше всего – детей, при чем хозяин пропажи раздельно произносит имена подозреваемых. Как-только будет произнесено имя действительного виновника, решето слегка уклонится в сторону, тогда-как оно будет совершенно покойным при других именах» (Витебская губ., Полоцкий уезд, с. Махирово) [Никифоровский 1897: 262].
В Архангельской губернии решето использовалось также в более сложном ритуале, предполагавшем обязательное участие подозреваемых в воровстве и использование таких сакральных атрибутов, как икона и хлеб. Знахарь ставил на стол хлеб, на него – икону. Когда подозреваемые поочередно по вызову знахаря подходили к столу и смотрели на икону, «как бы присягая», присутствующие следили за поведением решета, которое держал на ножницах знахарь: если оно качнется в сторону подозреваемого, он виновен, в противоположную сторону – непричастен к преступлению [Ефименко 1877: 167–168]. Подобные обрядовые практики зачастую оказываются достаточно близки обычно-правовому ритуалу клятвы (божбы), однако основное их отличие состоит в отсутствии словесной формулы с апелляцией к Богу, которая произносилась подозреваемым.
В одном из гаданий с решетом, зафиксированном в Костромской губернии, использовалась икона Божьей Матери, к которой обращались с просьбой подать знак при перечислении имен подозреваемых в воровстве: «На стол кладут решето, а в решето ставят икону Богородицы и начинают приговаривать: “Матушка пресв. Богородица Владимирская, Федоровская, Смоленская, Тихвинская…(и т. д. все, какие известны гадающему, перечисляются), укажи мне вора. Не такой-то-ли (имя) вор?” Когда назовут имя похитившего, решето с иконой повернется само на столе полоборота» [Смирнов 1927: 72]. Перечисление ликов Богородицы, по-видимому, должно было усилить магический эффект ритуала.
В некоторых случаях результатом гадания с решетом становилось выявление примет вора: «ворожейка начинает причитывать: “Белый украл? Черный украл? Рыжий украл? Седой украл?” <…> При каждом вопросе замечают: не завертелось ли решето? Если решето завертелось при вопросе: белый украл? — то похититель есть белый человек. После чего начинается толкование, что этот белый имеет такие-то приметы. Само собою разумеется, что описание примет делается со слов приходящих или производится сообразно обстоятельствам и времени» (рус.) [Сахаров 185: 132]. В вышеописанных случаях знаковым считался поворот решета. В других текстах как знак интерпретируется остановка подвешенного к ножницам на нитке вертящегося решета (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 199]. В некоторых местностях считалось, что гадать с решетом могут только замужние женщины (рус.) [Сахаров 1885: 132]. Существовало также представление, что вора можно «высмотреть» в решете: в частности, сербы верили, что в случае кражи следует позвать цыгана, который, глядя в решето, «увидит» вора [Славянская мифология 2002: 258].
Функциональным аналогом решета мог выступать Псалтирь и ключ: «Оригинальный способ, свойственный лишь данной местности, известен под именем “связать всех святых”. Он состоит в следующем. Берется псалтырь, втыкается в нее ключ так, чтобы кольцом торчал наружу, и чтобы он не выпал из псалтыри, если взяться за него, последнюю, т. е. псалтырь, скручивают веревкой. Затем, хозяин украденной вещи вешает за кольцо ключа на палец руки псалтырь и произносит имена тех лиц, на которых падает подозрение. Когда хозяин произнесет имя вора, то псалтырь так сильно повернется на пальце, что последний ощущает чувство боли. Таким образом, вор найден, но если желательно, чтобы украденную вещь он не унес далее, а оставил ее там, где ее застали в момент гадания, то для этого существует особый специальный псалом, который следует прочесть после первого гадания три раза» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 199].
В одном из вариантов данного гадания отмечается, что ключ должен быть вложен не наугад, а между листами книги, на которых напечатан определенный псалом. Этот же псалом по другой книге читает во время ритуала один из гадающих, в то время как второй раскачивает на весу Псалтирь, держа ее за ключ. Если во время чтения книга сорвется с пальца, это трактуется как знак невиновности подозреваемого (Московская губ., Рузский уезд) [Сперанский 1899: 50–51]. Схожий ритуал описан у М. Д. Чулкова, в нем при гадании рекомендуется читать «…псалом “Бог богов, Господь глагола, и призва землю от восток сонца до запад”» (рус.) [Чулков 1786: 77].
Иногда в ритуале использовалась книга и нож: «…ворожея берет псалтирь, перелистывает его и бьет ножом в средину каждого листа, как будто ищет указания для обличения; потом она останавливается, смотрит на роковую страницу и указывает: “вот он, а вот другой, и он здесь, а спрятался”. Если после такого обряда ворожея указывает на человека и он не сознается, то обязан присягнуть в своей невиновности перед иконой Ивана Воина» (рус.) [Левенстим 1897: 65].
Достаточно распространенным способом идентификации вора было также гадание на воде, считавшейся стандартным каналом связи с потусторонним миром. По материалам И.П. Сахарова, совершать этот ритуал могли лишь люди, обладающие особым знанием; гадание имело четкую временную приуроченность: по воде гадали либо в четверг, либо в понедельник [Сахаров 1885: 139]. Приметы вора знахарь мог назвать, посмотрев в чашку с водой (Архангельская губ.) [Ефименко 1877: 168]. Функциональным аналогом воды могло выступать зеркало, однако упоминание этого атрибута в описаниях гаданий в рамках восточнославянской традиции нам не встретилось. По материалам А.А. Левенстима, зеркало как атрибут таких гаданий использовалось в Германии. Считалось, что увидеть облик вора можно было с помощью зеркала, которое ворожея три ночи подряд опускала в могилу, произнося при этом имя Господа, а когда вынимала зеркало из могилы, произносила имя дьявола: «За то уже в таком зеркале всегда увидишь лицо, которое совершило кражу» [Левенстим 1897: 64].
Но были, как и в случае с решетом, более сложные ритуалы, предусматривающие участие подозреваемых в воровстве: «Там, где случилось похищение, собирают подозрительных людей, призывают грамотного, пишут имя каждого на особенных лоскутках, ставят на стол огромную чашку с водою. Ворожея берет записки и бросает по одной в воду. Чья именная бумажка выпрыгнет из воды, тот признается виноватым» (рус.) [Сахаров 1885: 139]. В отличие от гадания с решетом, где или подозреваемые присутствуют, или их имена произносятся, в данном ритуале использование записок с именами подозреваемых отнюдь не исключает их присутствия и позволяет наглядно предъявить подозреваемым «доказательства» их вины.
Для выявления виновного использовалось также гадание с «черной» курицей, по поведению которой судили о виновности / невиновности подозреваемых, присутствующих во время гадания: «В семействе, где случилось похищение, всегда подозревают многих, особенно в деревнях. Там правых и виноватых сбирают вечером в одну избу, тушат огонь и впускают курицу, осыпанную сажею. Курица, обходя правых, прикасается к ним; но подходя к вору, будто кричит, бежит прочь и не подпускает его к себе. В этом случае все правые, по необходимости, окрашиваются сажею; один только похититель не удостоивается этой почести. Потом вносят огонь и смотрят: кто окрашен сажею и кто нет? Если есть человек, свободный от этого, то он признается виноватым» (рус.) [Сахаров 1885: 137].
Кроме того, для распознавания виновного использовалась также мышь, которую «…кла[ли] в только что купленный новый горшок <…> и затем жд[али], кто первый из посторонних после этого придет к ним в дом, – этого первого и подозрева[ли] в краже» (Ярославская губ., Ростовский уезд) [Русские крестьяне 2006б: 398].
По свидетельству А. А. Левенстима, в Виленской губернии в случае семейных и соседских краж практиковалось гадание с соломинкой. Исследователь описывает его, опираясь на немецкие материалы. В Восточной Пруссии подобное гадание использовалось в случае семейной кражи. Суть гадания заключалась в следующем: при подозрении в домашней краже хозяин раздавал всем домочадцам соломинки равной величины, а через четверть часа осматривал их: у кого соломинка оказывалась длиннее, тот и считался вором. В какой-то степени это было гадание-провокация. Так, в частности, А. А. Левенстим приводит пример, когда вор был обнаружен только потому, что откусил соломинку [Левенстим 1897: 65, 68].
М. Забылин упоминает также о способе распознавания вора, основанном на определенных характеристиках его внешности. Так, ворожея или ведун присматривались к животу подозреваемого. Эта практика, по мнению автора, послужила основой возникновения пословицы «Плохо лежит – брюхо болит» (рус.) [Забылин 1880: 406]. Однако обратная последовательность, т. е. появление практики на основе текста, представляется более вероятной.
Существовали также приметы, обличавшие склонность к воровству, которую можно было обнаружить как при жизни, так и после смерти любителя поживиться чужим имуществом. Так, «распознать» вора могло животное. Считалось, что если «…при нападении на человека, собака “схопиць зы ляшку”, за полу одежды и некоторое время продержит в зубах, то такой человек преступен: он или вор, или разбойник, или чаровник» (Витебская губ., Витебский уезд, с. Веляшковичи) [Никифоровский 1897: 162]. В данном случае примета имела широкий спектр значений, однако указывала на какую-то девиацию в поведении. О склонности к воровству свидетельствовало также нарушение правил обращения с хлебом: нормой считалось, когда человек режет хлеб по направлению к себе, прижав его к левой рукой к груди; иной способ нарезки хлеба выдавал в человеке вора (Херсонская губ.) [Страхов 1991: 43].
Существовало также представление, что «…если на покойнике (на лбу, лице, теле) появляются вши, значит, он <…> крал семена льна или что-нибудь другое» 281 (житомир., ровен.) [СД 1995: 447–448]. Вши в славянской народной культуре – неотъемлемый признак живого человека [СД 1995: 447], поэтому появление их на покойнике – своего рода аномалия, служащая в данном случае знаком каких-либо поведенческих девиаций, которыми отличался покойный при жизни.
Необходимо отметить, что в поверьях символика вшей разнообразна. С одной стороны, вши связаны деньгами и богатством. Так, согласно русским и белорусским поверьям, на кого нападают вши или у кого их много, тот будет богатым, получит деньги. Также широко было распространено представление о том, что вши снятся к деньгам, к богатству. Связь вшей с идеей богатства подтверждается и на материале паремий: «Чужая вошь если за воротник не залезет, так и не разбогатеешь» (рус.) [Левкиевская 2003: 113]. В данном случае символика вшей, семян льна и денег основана на общей идее множественности. С другой стороны, бытовало представление о том, что вши олицетворяют человеческие грехи (Калужская губ., Мещовский уезд, Щелкановская вол., с. Щелканы и Вассы, д. Ямны и Сосено) [Русские крестьяне 2005: 509], а категория греха имела самое непосредственное отношение к краже.
Согласно рукописным источникам, определенные особенности внешности, в частности, такие как расположение глаз, особенности взгляда, величина ушей, цвет кожи выдавали в человеке склонность к воровству: «Скоро смотрит или остро видит – тать»; «впалыя очи – татливы и избродливы велми»; «…у кого велми малы [уши] – сей есть малоумен или тать»; «Человек бел [телом] <…> в скудости крадлив, а не в скудости невин» [Отреченное чтение 2002: 314, 346, 347, 356]. В устной традиции упоминается лишь о такой психофизиологической особенности, как дрожь в руках: «Руки дрожат – вор» (Вологодская губ.) [Иваницкий 1890: 142].
Что касается примет, то тексты этого жанра могли указывать не только на склонность того или иного человека к воровству, но и на факты краж, не всегда заметных, возможно, из-за своей незначительности. В частности, у южных славян знаком того, что кто-то из домашних тайно занимается воровством в доме, служит поеденная мышами одежда или появление их в доме. По украинским и польским поверьям, появление в доме крыс вызывает кража с мельницы веревки, гвоздя и других предметов [СД 2004: 348].
Основываясь на рассмотренных материалах, можно сказать, что главной целью гаданий было распознавание вора, но встречаются в традиции и практики, направленные на выявление возможности / невозможности найти украденное. Наиболее распространенными были гадания с использованием решета, Псалтири и ключа, а также гадания на воде. Примечательно, что некоторые обряды на предметном и акциональном уровне, а также в плане состава участников сближаются с обычно-правовым ритуалом клятвы (божбы). Стандартным каналом получения информации считались также вещие сны, вызываемые посредством чтения заговоров и совершения магических действий. Считалось, что помочь распознать вора, выявить склонность человека к воровству или факты краж, могли различные животные и насекомые – курица, собака, крысы, мыши и вши. Кроме того, выдавали в человеке вора особенности внешности и поведения.
Источник - Бауэр Т.В. Представления и практики, связанные с воровством в крестьянской культуре (по русским, белорусским и украинским материалам середины XIX – начала XX в.) - Санкт-Петербург, 2019. - с. 138-148.
Магические манипуляции могли совершаться самими пострадавшими и их близкими: в текстах зачастую указывается, кто должен их выполнять (хозяин вещи, замужняя женщина, ребенок). Но более эффективной считалась помощь деревенских «специалистов», при этом крестьяне, четко представляя себе объем функций каждого «знающего» и его способности, адресовали свои просьбы к конкретному «специалисту» в зависимости от желаемого результата.
Так, например, считалось, что «гадалка может сказать, где пропавшая вещь, указать вора <…>, но помочь горю она не может, поэтому к знахарю обращаются больше. Знахарь не только может все это узнать, но и поможет вернуть пропавшую вещь, <…> укажет, как найти украденное, а если кто захочет, то и отомстит вору» (Калужская губ., Жиздринский уезд, Бутчинская, Грибовская и Дулевская вол.) [Русские крестьяне 2005: 43]. С другой стороны, как отмечает Б. Н. Миронов, хотя крестьяне и верили в способность колдунов найти украденное, они обращались к ним редко из-за страха перед Богом [Миронов 2000б: 76].
Считалось, что распознать вора могут кликуши: «Четыре года тому назад <…> у него [крестьянина] покрали одежду; кинулись к бабке ворожейке, а та и говорит: “У вас есть кликуша <…>, пристаньте к ней, что это ты украла, тогда она забесится, а вы в это время повесьте замок ей на плеч[и]ки сарафана, тогда она все вам расскажет”. <…> Так и сделали. Действительно, кликуша забесилась и закричала: “не я брала, не я, в дворковский мужик Костя, а поклал в сарай за сено”. <…> Покражу действительно нашли в указанном месте» (Калужская губ., Мещовский уезд, Щелкановская вол., с. Щелканы и Вассы, д. Ямны и Сосено) [Русские крестьяне 2005: 498].
При этом считалось, что в случае святотатства к кликушам обращаться не следует: «…у одной “порченой” хотели спросить, кто совершил кражу в церкви, да нашелся один умный человек, рассудивший, что спрашивать у “беса” про храм Божий не годится» (Санкт-Петербургская губ., Новоладожский уезд, Городищенская вол., д. Никитино) [Русские крестьяне 2008б: 321].
Кроме того, помочь в отыскании вора могли профессионалы. Так, белорусы в этом случае обращались к мельнику, который будучи в контакте с водяным, мог получить от него необходимую информацию (Минская губ., Минский и Борисовский уезды) [Ляцкий 1890: 37].
Действенной считалась также помощь «чужаков» – этнических и конфессиональных. Так, судя по белорусским материалам, помогало найти украденное обращение в синагогу: «Як што-небудзь украдуць, то трэба даць на жидоўскую школу, та тое знайдецца» (полесс.) [Сержпутоўскi 1930: 135]. Состав участников ритуала мог расширяться за счет подозреваемых и лиц, заведомо непричастных к краже.
По-видимому, большинство ритуалов, направленных на распознавание преступника и поиски украденного, совершалось непосредственно после обнаружения пропажи. Но они могли быть связаны и с определенными календарными моментами, когда, как считалось, эффективность подобных практик была наиболее высокой. Так, гадания с целью обнаружения вора часто практиковались на святках [Райан 2006: 156].
Судя по этнографическим материалам, вера в действенность подобных гаданий была широко распространена в крестьянской среде. Описывая, в частности, гадание на решете, П. С. Ефименко отмечает, что ему «…верят более, чем бы застать вора на его деянии» (Архангельская губ.) [Ефименко 1877: 168]. И. П. Сахаров приводит в качестве примера парадоксальный случай, когда при распознавании конокрада, несмотря на подозрение, павшее изначально на работника, проживавшего в доме жертвы, по результатам ритуала виновным был признан четырехлетний ребенок. И даже после доказательства вины работника крестьяне, игнорируя этот случай, который мог бы послужить показательным примером неэффективности гаданий, продолжали верить в действенность подобных мантических практик (рус.) [Сахаров 1885: 138].
Еще один весьма показательный пример, произошедший на хуторе в предместьях Херсона, приводит А. Левенстим: крестьяне по наущению ворожеи, которая с помощью гадания на картах определила «воровку», пытают женщину, имевшую на селе репутацию честной, говоря при этом: «если ты невиновна в краже денег, то тебе не больно» [Левенстим 1897: 66– 67].
Иногда доверие к той или иной форме распознавания вора зависело от определенных условий, например, места проведения ритуала, использования специальным образом подготовленных предметов и т. п. Так, гадание на воде считалось «…тогда только действительным, когда [его] производят на студенце, ознаменованном каким-нибудь важным событием»; чтобы гадание на решете было более достоверным, им предварительно просеивали снег, вытряхивая его затем при лунном свете (рус.) [Сахаров 1885: 139, 132].
Если попытаться ранжировать цели мантических практик по степени их значимости для крестьян, то возвращение украденного было приоритетной задачей, т. е. доминировали, прежде всего, материальные интересы: «Пропажа для крестьянина, какова бы она не была по своим размерам, все-таки для него она стоит очень дорого, и возвращение украденного было бы очень для него желательно» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 340]. Идентификация вора была, в первую очередь, опосредованным способом найти украденное, и лишь затем подключались мотивы воздаяния за совершенное преступление и мести при невозможности компенсировать нанесенный вором материальный ущерб. В последнем случае магические действия выполняли скорее функцию психологической разрядки и оттока агрессии.
Ценной считалась любая информация об украденном, и получить ее можно было, привязав остаток украденной вещи (например, холста) к языку церковного колокола: «…как колокол подает весть к церковной службе, так и кусок холста, привешенный к нему, послужи[т] причиною или средством к получению вестей о пропавшей вещи» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 265].
Гадания, практикующиеся среди крестьян, были направлены не только на идентификацию вора, но и на определение возможности или невозможности найти украденную вещь. Результаты этих гаданий позволяли адаптироваться к сложившейся стрессовой ситуации, настраивая жертву на определенную модель поведения: потерпевший должен был либо смириться с материальными потерями, либо продолжать поиски вора и украденного имущества, а также пытаться воздействовать на преступника посредством магии.
Так, исключительно женским считалось следующее гадание: «Когда пропадет какая вещь, женщина <…> зажигает п[е]ред иконой лампаду, садится на скамью, расправляет свою юбку и кладет свою руку на колени так, чтобы локоть соприкасался с каким-нибудь швом, а левой рукой берется в таком месте шубки, чтобы пальцы правой руки накрывали или, по крайней мере, касались пальцев левой руки. Установив таким образом руки, она начинает поднимать и опускать правую руку, но так, чтобы двигалась часть руки только до локтя, а последний только служил бы точкой опоры для движения. Если правая рука после нескольких поднятий и опусканий станет отодвигаться вправо, то вещь украденная не найдется, если же, наоборот, правая рука будет более и более накрывать левую – вещь обязательно найдется» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 341]. Интерпретация подобных мантических действий базируется на символике руки, подтверждающей право владения вещью, и символике правого, подтверждающей «правильное», позитивное для пострадавшего разрешение сложившейся ситуации.
Преимущественно городским, по свидетельству П. И. Сахарова, было гадание на кофейной гуще, когда вечную пропажу лишенным имущества предсказывала тень человека (рус.) [Сахаров 1885: 130].
При гаданиях о результате поисков использовались и другие атрибуты: карты, медные кресты, погружаемые в чашу с водой (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 341], однако подробного описания совершаемых действий в источниках не содержится. Из ониромантических символов, предсказывающих раскрытие факта кражи, можно отметить ключ: «Ключ найти – тайну откроешь. Также: вора отыщещь» (бел.) [Романов 1889: 67]. Символика ключа здесь довольно прозрачна.
Существовали также и приметы, предвещавшие исход дела, в частности, сулившие неудачу в поисках украденного. Так, необычно ранний первый гром – до появления листьев на деревьях – предвещал, что украденное не найдется: «На злодия пануе – на голе дерево груом загремиев (Тоб то: не знаходытымется крадене)» (Черниговская губ., Черниговский уезд, с. Жеведь) [Гринченко 1901: 42]. Здесь актуальна как семантика грома, символизирующего торжество преступника, так и семантика оголенности, соотносимая с образом жертвы.
Приметы вора знахарь мог назвать, бросив в реку стружки или в огонь бересту, сделав какие-то знаки на лучинках (Архангельская губ.) [Ефименко 1877: 168]. Кроме того, разложив карты или бобы, ворожея могла назвать не только цвет волос похитителя, но и направление его местожительства (Тамбовская губ., Кирсановский уезд) [Бондаренко 1890а: 82].
Существовали в крестьянской традиции и заговоры на вещий сон с целью распознавания вора: «Все дни недели по парам, а воскресенье одно, приснись тот, кто у меня украл»; «Господу Богу помолюся, Господа Бога попрашу, зорьки-зарянички, скорые помочнички, прыступице, поможице. Понедзелок на уторак, серада на чацьвер, пятница на суботу, а ты, нядзелька адзиничка, адна приснися, хто у ман(я) дзеньги [назвать то, что украли] узяу [Три раза перекреститься]» (Гомельская обл., Калинковичский р–н, с. Новинки) [Полесские заговоры 2003: 643]. Оба текста содержат достаточно распространенный для заговоров на вещий сон мотив «все недели парные, а воскресенье одно», второй текст – более развернутый – содержит зачин с молитвенным обращением за помощью в распознавании вора к сакральным персонажам – Богу и зорям.
Кроме того, увидеть во сне вора можно было, совершив следующие действия: залепить головку чеснока в мякиш мягкого черного хлеба и, ложась спать, взять этот шарик в правую руку (Ярославская губ., Ярославский уезд, Норская вол., с. Иваньково) [Русские крестьяне 2006б: 419] или привязать на ночь к правой руке мягкий хлеб, соль и чеснок (Ярославская губ., Пошехонский уезд) [Русские крестьяне 2006а: 202]. Также для вызывания вещего сна рекомендовалось поставить перевернутую свечу 270 во время обедни перед образом Иоанна Богослова, предварительно совершив над ней определенные манипуляции: необходимо было выдернуть фитиль, а затем продернуть его обратно вместе с паклей от веревки колокола, в который пономарь звонит к обедне (Новгородская губ., Тихвинский уезд) [А–ский 1869: 75]. В Боснии и Герцоговине, чтобы во сне приснился вор, шли ночью на кладбище, звали по имени любого мертвеца и просили его сказать, кто их обокрал [СД 1999: 643].
Один из самых распространенных способов идентификации вора – гадание с решетом – был известен еще европейской античной и средневековой традиции [СД 2009: 434]. Использование решета было обусловлено его символикой: решето считалось своеобразным каналом связи с потусторонним миром, через него можно было получить желаемую информацию.
Все способы гадания сводятся к двум основным видам: знаковым считалось либо движение (остановка) решета при перечислении имен (примет) подозреваемых, либо увиденный в нем образ; первое характерно для восточнославянской традиции, второе встречается только в южнославянских материалах. Так, белорусские крестьяне считали, что «похитителя мелкой вещи можно узнать следующим образом. Раскрытые ножницы втыкаются острыми концами в решетную раму, а противоположные концы их, под кольцами, держатся в висячем положении мизинцами правых рук, такими лицами, кои явно непричастны к пропаже, лучше всего – детей, при чем хозяин пропажи раздельно произносит имена подозреваемых. Как-только будет произнесено имя действительного виновника, решето слегка уклонится в сторону, тогда-как оно будет совершенно покойным при других именах» (Витебская губ., Полоцкий уезд, с. Махирово) [Никифоровский 1897: 262].
В Архангельской губернии решето использовалось также в более сложном ритуале, предполагавшем обязательное участие подозреваемых в воровстве и использование таких сакральных атрибутов, как икона и хлеб. Знахарь ставил на стол хлеб, на него – икону. Когда подозреваемые поочередно по вызову знахаря подходили к столу и смотрели на икону, «как бы присягая», присутствующие следили за поведением решета, которое держал на ножницах знахарь: если оно качнется в сторону подозреваемого, он виновен, в противоположную сторону – непричастен к преступлению [Ефименко 1877: 167–168]. Подобные обрядовые практики зачастую оказываются достаточно близки обычно-правовому ритуалу клятвы (божбы), однако основное их отличие состоит в отсутствии словесной формулы с апелляцией к Богу, которая произносилась подозреваемым.
В одном из гаданий с решетом, зафиксированном в Костромской губернии, использовалась икона Божьей Матери, к которой обращались с просьбой подать знак при перечислении имен подозреваемых в воровстве: «На стол кладут решето, а в решето ставят икону Богородицы и начинают приговаривать: “Матушка пресв. Богородица Владимирская, Федоровская, Смоленская, Тихвинская…(и т. д. все, какие известны гадающему, перечисляются), укажи мне вора. Не такой-то-ли (имя) вор?” Когда назовут имя похитившего, решето с иконой повернется само на столе полоборота» [Смирнов 1927: 72]. Перечисление ликов Богородицы, по-видимому, должно было усилить магический эффект ритуала.
В некоторых случаях результатом гадания с решетом становилось выявление примет вора: «ворожейка начинает причитывать: “Белый украл? Черный украл? Рыжий украл? Седой украл?” <…> При каждом вопросе замечают: не завертелось ли решето? Если решето завертелось при вопросе: белый украл? — то похититель есть белый человек. После чего начинается толкование, что этот белый имеет такие-то приметы. Само собою разумеется, что описание примет делается со слов приходящих или производится сообразно обстоятельствам и времени» (рус.) [Сахаров 185: 132]. В вышеописанных случаях знаковым считался поворот решета. В других текстах как знак интерпретируется остановка подвешенного к ножницам на нитке вертящегося решета (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 199]. В некоторых местностях считалось, что гадать с решетом могут только замужние женщины (рус.) [Сахаров 1885: 132]. Существовало также представление, что вора можно «высмотреть» в решете: в частности, сербы верили, что в случае кражи следует позвать цыгана, который, глядя в решето, «увидит» вора [Славянская мифология 2002: 258].
Функциональным аналогом решета мог выступать Псалтирь и ключ: «Оригинальный способ, свойственный лишь данной местности, известен под именем “связать всех святых”. Он состоит в следующем. Берется псалтырь, втыкается в нее ключ так, чтобы кольцом торчал наружу, и чтобы он не выпал из псалтыри, если взяться за него, последнюю, т. е. псалтырь, скручивают веревкой. Затем, хозяин украденной вещи вешает за кольцо ключа на палец руки псалтырь и произносит имена тех лиц, на которых падает подозрение. Когда хозяин произнесет имя вора, то псалтырь так сильно повернется на пальце, что последний ощущает чувство боли. Таким образом, вор найден, но если желательно, чтобы украденную вещь он не унес далее, а оставил ее там, где ее застали в момент гадания, то для этого существует особый специальный псалом, который следует прочесть после первого гадания три раза» (Калужская губ., Калужский уезд, Сугоновская вол., с. Сугоново) [Русские крестьяне 2005: 199].
В одном из вариантов данного гадания отмечается, что ключ должен быть вложен не наугад, а между листами книги, на которых напечатан определенный псалом. Этот же псалом по другой книге читает во время ритуала один из гадающих, в то время как второй раскачивает на весу Псалтирь, держа ее за ключ. Если во время чтения книга сорвется с пальца, это трактуется как знак невиновности подозреваемого (Московская губ., Рузский уезд) [Сперанский 1899: 50–51]. Схожий ритуал описан у М. Д. Чулкова, в нем при гадании рекомендуется читать «…псалом “Бог богов, Господь глагола, и призва землю от восток сонца до запад”» (рус.) [Чулков 1786: 77].
Иногда в ритуале использовалась книга и нож: «…ворожея берет псалтирь, перелистывает его и бьет ножом в средину каждого листа, как будто ищет указания для обличения; потом она останавливается, смотрит на роковую страницу и указывает: “вот он, а вот другой, и он здесь, а спрятался”. Если после такого обряда ворожея указывает на человека и он не сознается, то обязан присягнуть в своей невиновности перед иконой Ивана Воина» (рус.) [Левенстим 1897: 65].
Достаточно распространенным способом идентификации вора было также гадание на воде, считавшейся стандартным каналом связи с потусторонним миром. По материалам И.П. Сахарова, совершать этот ритуал могли лишь люди, обладающие особым знанием; гадание имело четкую временную приуроченность: по воде гадали либо в четверг, либо в понедельник [Сахаров 1885: 139]. Приметы вора знахарь мог назвать, посмотрев в чашку с водой (Архангельская губ.) [Ефименко 1877: 168]. Функциональным аналогом воды могло выступать зеркало, однако упоминание этого атрибута в описаниях гаданий в рамках восточнославянской традиции нам не встретилось. По материалам А.А. Левенстима, зеркало как атрибут таких гаданий использовалось в Германии. Считалось, что увидеть облик вора можно было с помощью зеркала, которое ворожея три ночи подряд опускала в могилу, произнося при этом имя Господа, а когда вынимала зеркало из могилы, произносила имя дьявола: «За то уже в таком зеркале всегда увидишь лицо, которое совершило кражу» [Левенстим 1897: 64].
Но были, как и в случае с решетом, более сложные ритуалы, предусматривающие участие подозреваемых в воровстве: «Там, где случилось похищение, собирают подозрительных людей, призывают грамотного, пишут имя каждого на особенных лоскутках, ставят на стол огромную чашку с водою. Ворожея берет записки и бросает по одной в воду. Чья именная бумажка выпрыгнет из воды, тот признается виноватым» (рус.) [Сахаров 1885: 139]. В отличие от гадания с решетом, где или подозреваемые присутствуют, или их имена произносятся, в данном ритуале использование записок с именами подозреваемых отнюдь не исключает их присутствия и позволяет наглядно предъявить подозреваемым «доказательства» их вины.
Для выявления виновного использовалось также гадание с «черной» курицей, по поведению которой судили о виновности / невиновности подозреваемых, присутствующих во время гадания: «В семействе, где случилось похищение, всегда подозревают многих, особенно в деревнях. Там правых и виноватых сбирают вечером в одну избу, тушат огонь и впускают курицу, осыпанную сажею. Курица, обходя правых, прикасается к ним; но подходя к вору, будто кричит, бежит прочь и не подпускает его к себе. В этом случае все правые, по необходимости, окрашиваются сажею; один только похититель не удостоивается этой почести. Потом вносят огонь и смотрят: кто окрашен сажею и кто нет? Если есть человек, свободный от этого, то он признается виноватым» (рус.) [Сахаров 1885: 137].
Кроме того, для распознавания виновного использовалась также мышь, которую «…кла[ли] в только что купленный новый горшок <…> и затем жд[али], кто первый из посторонних после этого придет к ним в дом, – этого первого и подозрева[ли] в краже» (Ярославская губ., Ростовский уезд) [Русские крестьяне 2006б: 398].
По свидетельству А. А. Левенстима, в Виленской губернии в случае семейных и соседских краж практиковалось гадание с соломинкой. Исследователь описывает его, опираясь на немецкие материалы. В Восточной Пруссии подобное гадание использовалось в случае семейной кражи. Суть гадания заключалась в следующем: при подозрении в домашней краже хозяин раздавал всем домочадцам соломинки равной величины, а через четверть часа осматривал их: у кого соломинка оказывалась длиннее, тот и считался вором. В какой-то степени это было гадание-провокация. Так, в частности, А. А. Левенстим приводит пример, когда вор был обнаружен только потому, что откусил соломинку [Левенстим 1897: 65, 68].
М. Забылин упоминает также о способе распознавания вора, основанном на определенных характеристиках его внешности. Так, ворожея или ведун присматривались к животу подозреваемого. Эта практика, по мнению автора, послужила основой возникновения пословицы «Плохо лежит – брюхо болит» (рус.) [Забылин 1880: 406]. Однако обратная последовательность, т. е. появление практики на основе текста, представляется более вероятной.
Существовали также приметы, обличавшие склонность к воровству, которую можно было обнаружить как при жизни, так и после смерти любителя поживиться чужим имуществом. Так, «распознать» вора могло животное. Считалось, что если «…при нападении на человека, собака “схопиць зы ляшку”, за полу одежды и некоторое время продержит в зубах, то такой человек преступен: он или вор, или разбойник, или чаровник» (Витебская губ., Витебский уезд, с. Веляшковичи) [Никифоровский 1897: 162]. В данном случае примета имела широкий спектр значений, однако указывала на какую-то девиацию в поведении. О склонности к воровству свидетельствовало также нарушение правил обращения с хлебом: нормой считалось, когда человек режет хлеб по направлению к себе, прижав его к левой рукой к груди; иной способ нарезки хлеба выдавал в человеке вора (Херсонская губ.) [Страхов 1991: 43].
Существовало также представление, что «…если на покойнике (на лбу, лице, теле) появляются вши, значит, он <…> крал семена льна или что-нибудь другое» 281 (житомир., ровен.) [СД 1995: 447–448]. Вши в славянской народной культуре – неотъемлемый признак живого человека [СД 1995: 447], поэтому появление их на покойнике – своего рода аномалия, служащая в данном случае знаком каких-либо поведенческих девиаций, которыми отличался покойный при жизни.
Необходимо отметить, что в поверьях символика вшей разнообразна. С одной стороны, вши связаны деньгами и богатством. Так, согласно русским и белорусским поверьям, на кого нападают вши или у кого их много, тот будет богатым, получит деньги. Также широко было распространено представление о том, что вши снятся к деньгам, к богатству. Связь вшей с идеей богатства подтверждается и на материале паремий: «Чужая вошь если за воротник не залезет, так и не разбогатеешь» (рус.) [Левкиевская 2003: 113]. В данном случае символика вшей, семян льна и денег основана на общей идее множественности. С другой стороны, бытовало представление о том, что вши олицетворяют человеческие грехи (Калужская губ., Мещовский уезд, Щелкановская вол., с. Щелканы и Вассы, д. Ямны и Сосено) [Русские крестьяне 2005: 509], а категория греха имела самое непосредственное отношение к краже.
Согласно рукописным источникам, определенные особенности внешности, в частности, такие как расположение глаз, особенности взгляда, величина ушей, цвет кожи выдавали в человеке склонность к воровству: «Скоро смотрит или остро видит – тать»; «впалыя очи – татливы и избродливы велми»; «…у кого велми малы [уши] – сей есть малоумен или тать»; «Человек бел [телом] <…> в скудости крадлив, а не в скудости невин» [Отреченное чтение 2002: 314, 346, 347, 356]. В устной традиции упоминается лишь о такой психофизиологической особенности, как дрожь в руках: «Руки дрожат – вор» (Вологодская губ.) [Иваницкий 1890: 142].
Что касается примет, то тексты этого жанра могли указывать не только на склонность того или иного человека к воровству, но и на факты краж, не всегда заметных, возможно, из-за своей незначительности. В частности, у южных славян знаком того, что кто-то из домашних тайно занимается воровством в доме, служит поеденная мышами одежда или появление их в доме. По украинским и польским поверьям, появление в доме крыс вызывает кража с мельницы веревки, гвоздя и других предметов [СД 2004: 348].
Основываясь на рассмотренных материалах, можно сказать, что главной целью гаданий было распознавание вора, но встречаются в традиции и практики, направленные на выявление возможности / невозможности найти украденное. Наиболее распространенными были гадания с использованием решета, Псалтири и ключа, а также гадания на воде. Примечательно, что некоторые обряды на предметном и акциональном уровне, а также в плане состава участников сближаются с обычно-правовым ритуалом клятвы (божбы). Стандартным каналом получения информации считались также вещие сны, вызываемые посредством чтения заговоров и совершения магических действий. Считалось, что помочь распознать вора, выявить склонность человека к воровству или факты краж, могли различные животные и насекомые – курица, собака, крысы, мыши и вши. Кроме того, выдавали в человеке вора особенности внешности и поведения.
Источник - Бауэр Т.В. Представления и практики, связанные с воровством в крестьянской культуре (по русским, белорусским и украинским материалам середины XIX – начала XX в.) - Санкт-Петербург, 2019. - с. 138-148.